Уроки: № 1  № 2  № 3  № 4  № 5  № 6  № 7  № 8  № 9  № 10  № 11  № 12

НА ГЛАВНУЮ | НАЗАД

2tl
pix

Обедня или Божественная Литургия?

300
2tr
     
p

Несмотря на заведомую архисложность изложения этой очень непростой темы так, чтобы она оказалась в достаточной мере воспринята – в особенности невоцерковленными – читателями, тем не менее, видится насущная необходимость в ее освещении, поскольку вне ее невозможно полноценное понимание ни Православия, ни Церкви. Более того – без Божественной Литургии они просто непредставимы. Для того же, чтобы по возможности плавно «войти» в данный предмет, вначале сделаем небольшой экскурс в психологию человеческих поступков.

Эмоции являются тем инструментарием, с помощью которого мы имеем возможность ощущать и познавать саму жизнь, ее протекание и вообще осознавать принадлежность к этому миру, осознавать само бытие – всякая наша мысль имеет эмоциональную окраску. Совершенно очевидно, что каждое мгновенье мы находимся в определенном эмоциональном состоянии и в течение всей жизни испытываем разнообразнейшую гамму чувств. Даже если мы не в состоянии уловить малейшие эмоциональные движения, тем не менее, душой они постоянно продуцируются помимо нашей воли. Если же вычленить конечную цель всех наших жизненных стремлений, (к примеру, начиная от желания маленького ребенка потрогать яркую игрушку и до планетарных амбиций неудержимого политика), и быть логично последовательными в рассуждениях, то можно сделать одно несложное заключение: первичные психологические основы этих с виду совершенно различных и несовместимых эмоционально-интеллектуальных состояний окажутся до обидного одинаковыми – это стремление испытать положительную эмоцию, и ничего больше.

Так человек устроен, что мы всегда, не задумываясь, бессознательно стремимся к получению положительных ощущений, в то же время, стараясь избежать отрицательных. Все наши стремления и действия в конечном своем пункте направлены на своеобразную «добычу» положительных эмоций. Если додумать эту мысль до конца, то несложно обнаружить, что у всех человеческих побуждений в конечном итоге – одно изначальное основание и единый источник – это стремление к счастью, к радости, к блаженству. Восторг монарха, получившего обладание всем миром, в сущности, ничем не отличается от восторга ребенка, получившего желаемую игрушку: и суть и результат этих явлений одинаковы – отличие лишь в способах и затратах.

Сразу согласиться с такой мыслью бывает непросто, однако проследим за собой. Чем вызываются стремления? Нашими желаниями, которые всегда возникают из предпосылки достижения эмоционально позитивного состояния. Наши желания возникают только и исключительно в силу того, что мы стремимся к чему-то для нас «лучшему». Вектор человеческой психологии принципиально выстроен по направлению «от худшего к лучшему» и никак иначе. Каждое (подчеркнем) человеческое желание направлено на достижение какого-то определенного блага (иными словами, в стремлении к положительной эмоции) и в этом смысле сознание человека является сугубо прагматичным. Это утверждение в такой же степени относится и к любому живому существу, что отражает естественный закон существования. Всякое, – от самого мелкого,- к примеру, выпить чаю, почистить (не чистить) зубы, купить контрольный пакет огромной корпорации, выкурить сигарету, украсть, соврать, выставить свою кандидатуру в депутаты, сделать (не делать) жене подарок, выполнить работу качественно или же схалтурить, и т.д. и т.п. – все эти желания в той или иной степени непременно сформированы стремлением получения каких-то выгод и ожиданием в этой связи положительных эмоций (избежать отрицательных – это тоже приятно), находясь на психологическом векторе «от худшего к лучшему». Иначе желание теряет смысл, оно просто не может возникать в противоположном направлении, такова его природа, и потому мы не сможем даже назвать (принципиально – даже придумать) желание человека, которое было бы сформировано иначе.

Даже когда человек чем-то своим жертвует, порой здоровьем и даже жизнью, даже когда он решается на самоубийство, все равно он сознательно (или подсознательно) считает, что поступать таким образом для него будет лучше, чем этого не сделать. Любой выбор всегда осуществляется только в направлении к лучшему и непременно с целью достичь какой-то пользы. Иными словами, человек постоянно, всегда и во всем, всеми своими побуждениями, желаниями, стремлениями направлен на достижение блага, на обретение счастья. Происходит это неосознанно, интуитивно, инстинктивно. И никогда никто из людей не поступает по иному – в этом заключается фундаментальный закон их существования. Такое свойство можно определить как основной инстинкт человека – его необратимое стремление к счастью.

 


Однако реальная картина существования человеческого общества свидетельствует о том, что того, искомого счастья, к которому так естественно и неуклонно стремятся люди, в действительности достигают весьма немногие. Более того, мы видим, что этот мир как раз переполнен несчастьями и страданиями. Очевидным является то, что человек, естественным образом стремясь к благу, сплошь и рядом поступает во вред себе – как в частной жизни, так и в иных проявлениях своего бытия – в организации и осуществлении производственных, общественных процессов, в политике, экономике, по отношению к окружающей среде и т.п. Более того, мы наблюдаем, что неразумными поступками человек разрушает как себя, так и окружающий его мир во все убыстряющемся темпе и увеличивающемся масштабе. В то же время, он действительно, искренне стремится к лучшему! Налицо очевидное противоречие между желанием достичь блага и совершаемыми поступками, которые не только препятствуют движению к этой цели, но и наоборот, приводят к совершенно противоположному, разрушительному результату.

В чем же дело, почему так происходит, что люди – единственные существа, наделенные разумом, – испытывают на себе последствия своей деятельности как раз противоположные разуму? Этот парадокс в своей глубине может быть осознан только в плоскости религиозного мышления. Все дело в том, что нынешняя природа человека дисгармонична, она искажена и испорчена, катастрофически далеко отстоит от ее изначального состояния. С одной стороны, мы с поразительной очевидностью видим и ощущаем в себе непреодолимое стремление к благу (к примеру, наблюдаем, что стремление к теплу и свету в направлении от холода и мрака у нас бессознательны, инстинктивны и естественны, ибо сама жизнь возможна только в «положительных», конструктивных условиях, а «отрицательными» и негативными она разрушается), с другой – наблюдаем наше собственное разрушительное поведение. Это означает, что сознание, которое и руководит нашим поведением, часто воздействует на нашу жизнь деструктивно, отчего результат – счастье – достигается либо очень нечасто, либо оно постоянно ускользает, обманывая наши чаяния.

Фундаментальным внутренним препятствием пребывания человека в состоянии разумной благости, является трагическая рассогласованность дарованных человеческому существу качеств, разрушенность целостности природы человека, пораженной первородным грехом, вызванным самовольным нарушением его связи с Творцом. И эта печальная разделенность видна, как говорится, невооруженным глазом: в человеке все его части находятся в очевидном противоречии: не согласуются между собой (т.е. действуют, вразброд) тело и душа, в постоянной «конфронтации» находятся наши чувства, ум, воля, эмоции. При таком положении вещей неразумные, разрушительные желания, стремления и поступки людей, безусловно, неизбежны.

 


Человек ориентируется в окружающем мире посредством чувств и ощущений. Утрата или искажение любого из них ведет к дезориентации, ошибочной оценке своего положения и, следовательно, к неправильным действиям. Нарушение зрения, слуха, обоняния, возможности говорить, и т.п. делают человека физически ущербным, неполноценным. Главной же ущербностью потомков Адама, перешедшей от него всему человечеству, является утрата восприятия, «видения» Бога, ощущения присутствия Его в мире. Природное человеческому существу свойство стремления к Божеству было даровано Адаму Творцом (и этот луч благодати имеет в себе с тех пор каждый человек), но в тоже время грехопадением праотцев природа человека была лишена способности воспринимать божественные энергии, отчего он утратил высоту своего бытия: между ним и Богом возвелась Адамова – «медная» – стена, в результате чего человек перестал непосредственно созерцать Бога, утратил эту свою основную, великую способность как живого существа. В человеческих душах осталось лишь неодолимое, хотя и неосознаваемое инстинктивное притяжение памяти «реликтового излучения» Адамового блаженства бытия с Творцом, которое до сих пор постоянно формирует и питает наш эмоциональный мир.

Действительно, природа человека изначально «заточена» на счастье, пребывание в котором по большому счету является для него единственно естественным состоянием. В этом с очевидной ясностью проявляется его божественное происхождение, ибо только Бог обладает благостью и является Источником блага, поделившись им со Своим творением – человеком, даровав ему способность к любви.

Самым же очевидным свидетельством нынешней катастрофической расщепленности человеческой натуры является то, что вся палитра наших эмоций разделена на положительные и отрицательные (если смотреть по-простому, то мы ведь всегда можем определить: хорошо нам в данный момент или плохо). Такое положение является следствием того, что на противоположных полюсах эмоционального поля находятся две главные, основополагающие и антагонистические эмоции: это любовь и страх. Все остальные являются лишь производными от них, составляя, соответственно, положительную или отрицательную часть спектра наших чувств. При этом заметим, что чем меньший жизненный опыт, тем проще палитра чувств: к примеру, младенцы обычно пребывают, по-видимому, лишь в двух полярных психологических состояниях – либо блаженства, когда они сыты, им комфортно, либо в состоянии горя, плача, которые появляются при малейшем дискомфорте, доставляемым отклонениями от нормальных естественных условий, что вызывается чувством страха, а точнее – страхом смерти. Все наши взрослые эмоциональные состояния и переживания обрели разнообразие в результате «спектрального расщепления» двух основных, исходных эмоций в результате взросления, получения опыта жизни в реальном мире.

Следует подчеркнуть, что человеческой натуре свойственно, «природно» чувство любви, в тоже время ей совершенно противоестественно, мучительно и чуждо ее изначальной природе пребывать в состоянии боязни. Источником страха, «зашитого» в подсознание каждой личности, является первородный грех. По сути, страх представляет собой эмоциональное выражение греховной поврежденности человеческой природы. С момента грехопадения человеческое сознание является полем противоборства добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти, любви и страха.

 


Со времен отдаления от Источника Жизни, Блаженства и Бессмертия человечество оказалось, будто в огромном темном холодном доме, закрытом от солнца и, к тому же, с утерянной, атрофированной способностью восприятия живительного солнечного тепла и света (божественных энергий), необходимых для его естественного бытия. Люди в интуитивном поиске родной для них, но утраченной божественной благодати стали сами создавать некие «заменители» ее; обманываясь, принимали за подлинность все то, что хоть каким-то образом давало бы ему ощущение тепла и света. Так появилось искусство в различных его проявлениях, – некое «искусственное солнце», излучающее подобие Божественной красоты. В инстинктивной тоске по райскому блаженству человек начал изобретать различные способы вызывать у себя чувство удовольствия – этого «как бы блаженства», «как бы радости», «как бы Рая».

Расщепление целостности человеческой личности привело к тому, что изменилась ее внутренняя иерархия: если изначально дух руководил телом, подчиняя его функционирование потребностям души, то в нынешнем состоянии человеческой природы, когда душа перестала «видеть» Божество, «главную» роль начало играть тело, на котором человек сфокусировал свое внимание в поиске радостей в этой богооставленной жизни. С ним он стал связывать свои основные ожидания, цели и радости бытия. Таким образом, природная способность и стремление человека к высшей, божественной, духовной, безбрежной радости низвелась до коротких, примитивных удовольствий, вызываемых, преимущественно, телесными ощущениями, отчего со временем он перестал искать сам Источник радости и блага, удовлетворяясь лишь земными, быстро проходящими, всегда исчезающими и никогда не насыщающими душу их суррогатами.

 


Но все же тоска души по своей утраченной родине – Рае – и неисчезающее стремление определенной части людей к высшей форме бытия заставила их искать пути возрождения своей потерянной способности и преодоления препятствия, воздвигнутого между человеком и Богом. Исконное, неизбывное и постоянное стремление к райскому блаженству представляет собой ту почву, из которой вырастает всякая религия. Она появляется там, где возникает непреодолимая преграда между людьми и Богом. Всякий человек природно (хотя чаще всего неосознанно) религиозен уже в силу того свойства, что он как осознанно, так и неосознанно стремится к блаженству, то есть к Божеству. В человеке его божественное начало неистребимо.

Суть и задача всякой религии (которых в истории человечества возникало множество) состоит в преодолении сущностной, внутренней преграды между Творцом и творением. Ее главная и единственная цель – восстановление связи с Божеством (само слово «religio» – «re» – приставка, обозначающая возврат, восстановление и ligio – связь – заключает в себе именно этот смысл). И как она отвечает на этот зов человеческой души, такова ее фактическая, подлинная состоятельность и правда. Все религии пытались постичь Истину, достичь ее, и в какой-то степени некоторым из них это удавалось, несмотря на заблуждения доктрин, когда частичка правды через них в определенной мере открывалась. Так длилось до возникновения христианства. Нужно сказать правильнее – до его «пришествия», поскольку оно не имело своего сущностного развития в истории (менялись лишь формы его выражения), но было принесено Христом человечеству в целостности и полноте.

 


Эти предварительные размышления приведены с тем, чтобы яснее и четче сфокусировать внимание на одной фундаментальной особенности христианства, в корне отличающей его от всех остальных религий: христианство положило предел религии как таковой. После христианства никакая религия невозможна в принципе. Это утверждение требует пояснений.

Повторимся: всякая религия возникает там, где существует непреодолимая преграда между Богом и человеком. Придя на землю, Своим вочеловечением Богочеловек Иисус Христос ее упразднил, открыв людям Собою, Своею добровольною Крестною Смертью возможность возврата к Богу, в Небесное Царство, став к нему Путем: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14,6). Сам Бог пришел к человеку, вошел в его «молекулярный состав». Суть, полнота и завершенность христианства – в Самом Христе. Истина христианства – Сам Господь Иисус Христос. По слову Павла Флоренского, «истина в христианстве не доказуема, а показуема».

Христианство уникально тем, что в нем предельно реализуются религиозные (re-ligio, т.е. восстановительные) отношения человека с Богом. Уникальной является и христианская Церковь. И не только своим вероучением, богословием, несравненным духовным опытом. Главное, что содержится в ней – это реальное присутствие Самого Бога – Иисуса Христа. К сожалению, многие внешние заботы и попечения часто заслоняют, «уводят» из фокуса нашего религиозного внимания этот грандиозный, не имеющий ни аналогов, ни шкалы для сравнения факт человеческой истории, а также протекающей ныне действительности, что представляет собой главную очевидность и квинтэссенцию существования христианства, жизни каждого христианина.

Обещание Христа, выраженное в Его последних словах, сказанных апостолам перед Вознесением «..и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь» (Мф. 28,20) означают вовсе не какое-то умозрительное пребывание Его где-то «парящим на небесах», и оттуда наблюдающим за нами. Уже две тысячи лет Церковь существует и оживотворяется реальным, можно сказать, материальным – как и в дни Его земной жизни – присутствием на земле. Главное, что оставил Своей Церкви Христос после Своего Вознесения – это Самого Себя. Основное, чем живет христианская Церковь – это присутствие в ней Иисуса Христа. Самое поразительное чудо среди всех совершенных Им – это то, которое непрерывно продолжается и по сей день: оно состоит в продолжении Своего реального присутствия среди людей. Началось же оно с Тайной Вечери.

 


В Евангелии, пожалуй, наиболее загадочными, не поддающимися постижению разумом были слова Христа, сказанные на Тайной вечери Своим ближайшим ученикам накануне пленения и Крестной смерти: «И когда они ели, Иисус взял хлеб, и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26, 26-28). Незадолго перед этим в Копернауме, беседуя со многими пришедшими слушать Его, Он произносит не менее поразительные слова, которые, как и эти, никем тогда не были до конца поняты: «Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня имеет жизнь вечную. Я есмь хлеб жизни. …Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как же Он может дать нам Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Плоть Мою и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес». (Ин. 6, 47-58).

Все эти слова исключительно категоричны, и совершенно очевидно, что Христос придает им максимально акцентированное звучание, несмотря на то, что для подавляющего большинства тех, к кому они были обращены, окажутся за гранью их разумения: «Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! Кто может это слушать? … С этого момента многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» (Ин. 6, 60, 66). Здесь, к слову, мы видим рельефную евангельскую иллюстрацию того, что представляет собой понятие догмат как истина, принимаемая верой: ведь отошли от Иисуса не просто некоторые сопровождавшие Его, но «многие из учеников Его». Разумом не поняв этих «странных слов», они не смогли их воспринять, потому что их вера в своего Учителя как Господа и Спасителя была тогда несовершенной. В этой связи они даже осуществили по-своему трагический для себя выбор: «…отошли от Него и уже не ходили с Ним». Однако этот догмат был воспринят как руководство и ориентир в жизни Его ближайшими двенадцатью учениками, подлинная вера которых сделала их Апостолами: «Тогда Иисус сказал Двенадцати: не хотите ли вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живого» (Ин. 6, 67-69).

В этой связи следует отметить, что подлинная Церковь, настоящее Христианство – непременно догматичны. Непреходящее значение и роль догматов состоит в том, что они очерчивают пределы разумного, рационального восприятия действительности, которая за этими границами может постигаться лишь посредством и с помощью веры. Они как самые надежные маяки точно указывают главное направление безопасного и спасительного плавания. Поэтому столько сил прилагалось святыми отцами и учителями Церкви, столько христианской крови было пролито за сохранение их чистоты и целостности. Подобно тому, как ложно установленный маяк приводит к крушению морского судна, так и ошибочный догмат (вероучительное определение) неизбежно ведет к разрушению церковного корабля и, как следствие, к гибели тех, кто доверил ему свое спасение в бурном и опасном море. Это печальная истина, к сожалению, не раз подтверждалась историей.

 


Все то, о чем столь таинственно и непостижимо говорил тогда Христос, получило свое осуществление и воплощение в созданной Им христианской Церкви. Видимая Церковь – это всегда собрание людей (собственно, с греческого «эклессиа» – это и есть «собрание»), и ее главная и единственная цель – встреча и единение человека со Христом. Этот основной принцип церковной жизни был утвержден Самим Спасителем: «Истинно так же говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чтобы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них» (Мф. 18,19-20). Если в какой-то мере можно представить невидимое присутствие Христа в собрании людей, то что могли означать слова о необходимости (никак не меньше!) для христианина «есть Плоть и Кровь» Спасителя? И вот здесь во весь свой космический масштаб вырастает главная реальность христианства: Христос пребывает в Своей Церкви явно и зримо! Мы действительно, реально можем принимать в себя («есть») Его Тело и Кровь.

Это действие является величайшей тайной, состоящей в том, что Христос не только открыл нам знание о Себе, но и мистическим образом создал практический духовно-телесный «механизм», «канал» соединения обыкновенного человека с Самим Собой, пребывания его в Нем и Его в человеке – т.е. непосредственно, непостижимо, однако же совершенно истинно преодолев средостение, существовавшее между человеком и Богом от Адама до Христа.

Зримым и ощутимым, можно сказать, материальным выражением его является Святое Причастие (от слова «часть», т.е. «становиться частью»), когда человек обретает ни с чем несравнимую возможность оказаться непосредственно причастным Христу, Самому Богу. Этот факт представляет собой церковный догмат, потому что его реальность может восприниматься только посредством веры самого человека. Без нее постичь и принять ту реальность, что Безначальное, Бесконечное Божество содержится в кусочке обыкновенного земного вещества, которое человеку дано принимать в себя как пищу, невозможно.

 


Этим веществом, по слову Господа нашего Иисуса Христа на Тайной Вечере призваны быть хлеб и вино, – как Тело и Кровь Спасителя. Только не в виде символа, но как реальная действительность присутствия Христа в нашей земной жизни!

Разумеется, сразу, одномоментно прийти к такому выводу, усвоить столь грандиозный масштаб мысли для человеческого сознания непросто – настолько человеческая природа, его сознание сегодня удалены от Подателя Жизни. Поэтому-то и необходима Церковь как богочеловеческий организм, в котором душа, отделенная грехопадением Адама от своего Творца непреодолимой преградой, постепенно, разумно научаясь и духовно возрастая, сможет снова обретать, восстанавливать свое исконное родство с Божеством. И в этом удивительном, во многом таинственном процессе ее преображения, самым необходимым и действенным средством для верующего является божественная благодать, т.е. божественные энергии, источником которых является Сам Бог.

То действие Церкви, которым и осуществляется непосредственное, зримым образом принятие человеческим существом этих благодатных энергий, является ее главное и центральное богослужение, называемое Божественной Литургией. За этой службой – как ее цель и квинтэссенция – христиане в такой же мере, как и Апостолы на Тайной Вечере принимают в виде хлеба и вина Истинное Тело и Кровь Христа.

Понятно, что для многих такое утверждение прозвучит невероятно, фантастически, даже вызывающе, но именно в нем и состоит вера христианина и главная правда христианства, без которой оно становится лишь очередной – хотя и наиболее основательной и обширной – религиозной доктриной, не отличающейся в таком случае принципиально от множества других. Там где нет Божественной Литургии, где нет Причастия, там нет подлинного христианства. Об этом-то и говорил Христос приведенными выше «странными словами», какими они и являются для нынешнего «расхристанного» века, как писал еще апостол Павел: «…для Иудеев – соблазн, а для Еллинов – безумие» (1 Кор. 1, 23).

 


Вокруг вселенского значения Причастия не могло не возникать множества споров – и, конечно, богословских в том числе. Не окончены они и поныне. По отношению к нему и значению в религиозной практике очень ясно «просматривается» и оценивается сущность всякой конфессии, называющей себя христианской. При всей разнообразности и витиеватости многословных и разнообразных т.н. христианских доктрин и течений в качестве самой емкой концентрированной их оценки нужно смотреть на то, как они отвечают на призыв и завет Христа: «… истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоть Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин. 6, 53). С этой точки зрения на христианство мы видим, что только Православие и Католицизм содержат основательное учение о Причастии как о Крови и Теле Христа (надо сказать, между ними сегодня имеются весьма существенные различия, хотя до раскола это было единое, целостное учение), а также свое литургическое богословие.

Для Православия оно является осевым хребтом и главным нервом существования как религии. В иных же конфессиях, относящих себя к христианству, эта сторона религиозной жизни либо сведена к самым упрощенным, «театральным» ее формам, приспособленным к изменчивым настроениям и модам мира, либо к примитивному символизму, отодвинутому на ее дальнюю периферию, либо попросту игнорируется. Именно здесь – через отношение к Святому Причастию – проходит главный водораздел между подлинным христианством и его усеченными и суррогатными, бутафорскими формами, т.е. псевдохристианством.

Именно в этой точке наиболее отчетливо проявляется коренное отличие Православия от остальных религиозных объединений, относящих себя к христианству, обнаруживается кардинальное различие, пропасть между тем, как в стиле комиксов трактуют Евангелие (каждый сугубо по своему личному впечатлению) толпы заезжих заграничных «проповедников» и каким безмерно глубоким оно вошло в церковную основу, духовную практику и опыт Православия, будучи не просто прочтенным и изученным, но прожитым подвижнической, часто мученической жизнью многих и многих православных святых – тех людей, которые сподобились непосредственного богообщения, на которых в полноте исполнилось само Евангелие. Не умозрительному, а именно живому, непосредственному, литургическому присутствию Себя среди верующих в Него учил Свою Церковь Христос. Те же, кто этого не сумел осознать, весьма и весьма далеки от понимания сути того, что является самым главным в Евангелии и христианстве.

 


Итак, что же такое православная Божественная Литургия, почему она имеет такое «надмирное» значение для христиан и для всего мира? Среди всех духовных сокровищ, которыми обладает Православие, она является самой дорогой, восхитительно сияющей драгоценностью. По своей природе Божественная Литургия совершенно уникальное, исключительное действие и явление, происходящее в человеческом обществе, осуществляемое людскими усилиями – потому что она поистине божественна. Это определение – не дань эмоциям, а отражение ее сути: она совершается в двух измерениях действительности – видимым, «материальным» образом в храме священнослужителями (вкупе с верующими) и одновременно невидимо ее совершают ангелы, святые, Богородица и Сам Христос. Несмотря на то, что в обыкновении мы не можем видеть «духовное» служение Литургии, тем не менее, опыт православной Церкви изобилует свидетельствами «духовного видения» множества святых, которых Господь удостоил созерцать «духовными очами» то, что на самом деле происходит за этим богослужением. Нам известны такие описания из житий преподобных Сергия Радонежского и его учеников, Серафима Саровского, святого праведного Иоанна Кронштадского и многих-многих других. Преподобный Никодим Святогорец и святитель Макарий Коринфский говорили: «Ах, братья мои, если бы мы хотя бы один раз видели мысленными очами нашей души, каких высоких и каких великих благ мы лишаемся, не причащаясь непрестанно, тогда, конечно, мы приложили бы все свои силы, чтобы подготавливаться и причащаться, если бы была возможность, каждый день».

Вот как описывается видение преподобного Нифонта, приведенное в книге Четьи Минеи: «Пришел однажды преп. Нифонт с учеником своим на обычную молитву в церковь (в Царьграде), где уже епископ начал Божественную службу. И вот отверзлись у преп. Нифонта духовные очи, и он увидел огонь, сшедший с неба и покрывший алтарь и архиерея; во время же чтения Трисвятого явились четыре Ангела и пели с поющими. А во время чтения «Апостола» увидел святого апостола Павла, который стоял сзади читающего и наблюдал за ним. Во время чтения Евангелия слова как светильники, восходили на небо, а при перенесении Св. Даров раскрылся свод церковный, разверзлись небеса и при необыкновенном благоухании сходили Ангелы с пением: «Слава Христу Богу!» и несли прекрасного Отрока и, поставив Его на дискос, сами окружили престол. … Потом, во время причащения, блаженный видел, что у одних из приобщающихся (причащающихся) лица были светлы как солнце, а у других темны и мрачны, как эфиопов. Предстоящие Ангелы наблюдали, как кто приступает, и достойно причащающихся венчали, а от недостойных отвращались и гнушались ими».

 


Если результатом всякой человеческой деятельности всегда является то, что имеет земную природу – будь то материальное производство, научный поиск, творчество в искусстве и т.п., то за Божественной Литургией происходит нечто совершенно необыкновенное, непостижимое разумом, неземное – такое, что и произносить страшновато – «результатом» служения людьми Божественной Литургии посредством материальных земных предметов и сущностей возникает то, что уже «не от мира сего» – «вещество», принадлежащее одновременно миру как материальному, так и невидимому, духовному: в Чаше, выносимой священником из алтаря, находится вино, а также частички хлеба, и все это, специальным образом приуготовленное за богослужением, является истинными Плотью и Кровью Самого Христа.

Религиозно нетронутому сознанию понять, как в этих маленьких частичках омоченного в вине хлеба заключен Бесконечный Бог – невозможно. И Церковь тоже этого не понимает, но устами священника, держащего над головой чашу, провозглашает догмат, т.е. свое знание-веру об этом: «Верую, Господи, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедший в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз. Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя…». Это означает, что Церковь, христиане входят в эту непостижимую реальность силой и путем своей веры. Следует подчеркнуть: если верить в Бога без веры в возможность быть «причастным» Ему таким – как бы «материальным», непосредственным, литургическим – образом, значит верить не-православно.

Ничего более важного и существенного, чем Божественная Литургия, из того, что делается людьми на земле вот уже более 2000 лет не осуществляется. Ни запуски космических ракет, ни великие научные открытия, ни самые значительные политические преобразования ни в какой мере не могут сравниться в значимости с тем, что происходит за Литургией в любом православном храме. На ней образуется самое драгоценное в мире «вещество» – Святые Дары – Плоть и Кровь Самого Божества – Иисуса Христа, которые безмерно выше и значимее самой вселенной, самого мира. Принимая их в себя в Причастии, человек, по большому счету, осуществляет свою жизненную религиозную цель – воссоединение с Богом. И в этом смысле несомненным представляется то, что самой значимой «работой» на земле является литургическое служение православного священника.

 


В приведенной выше оценке церковного – как многим кажется, столь обыкновенного – богослужения нет ни тени религиозного пафоса и никакого гипертрофированного апологетического преувеличения: именно такое вселенское значение придает Православная Церковь служению Божественной Литургии, и потому она является ее духовным сердцем. В самом центре всех дел, действий и попечений Церкви всегда находится Святое Причастие. Собственно говоря, только для этого Церковь и существует. С этой же единственной, по сути, целью и возводятся православные храмы, у которых нет иной задачи, кроме причащения людей Телу и Крови Иисуса Христа.

Надмирность Литургии заключается в том, что непостижимое присутствие в ней Бога делает ее вневременной и внепространственной. Было бы нелепым мыслить, что Христос «появляется» в храме в какой-то особый момент богослужения. Тут недалеко «додуматься» и до того, что Он посещает храмы «по расписанию» (ведь распорядок служб устанавливается настоятелем и вывешивается возле входа в храм, а что если служба по каким-то причинам задерживается, то Христа тоже «просят подождать»?). Мы не можем говорить о множестве «Литургий», мол, вчера была одна Литургия, сегодня – другая, а также то, что в разных храмах служатся «разные» Литургии в разное время. Церковь утверждает – Божественная Литургия – всегда одна и едина, несмотря на то, что в нашем земном измерении она служится по всему лику Земли и на протяжении двух тысячелетий. Мы всегда мистически присутствуем в реальности той же Тайной Вечери, на которой Апостолы причащались из рук Самого Спасителя.

В рамках храмовых богослужений, в которых мы находимся, конечно же, имеет место своя драматургия и развитие этого действия, и в этом смысле действие службы осуществляется последовательно – эпизод за эпизодом, согласно уставу. Но все это – с позиции нашего, человеческого восприятия. Фактически эта служба происходит «над» временем и пространством.

 


Каркас Литургии и главное ее действие составляет молитва. Это особенная, соборная молитва – «за всех и за вся», то есть, за весь мир, и в этом ее непреходящее, исключительное значение. Молитвенной связью в Божественной Литургии соединены все храмы, все христиане всех времен и народов. Этим открывается еще одна сторона ее вселенской значимости: когда в алтаре оглашаются имена тех, за кого пришедшие в храм пришли помолиться, то в этом случае богослужение исполняет функцию своеобразной «духовной почты», которая доставляет наши «посылки» до адресатов – тех, за кого нашу молитву совершаем. Литургия соединяет нас всех, как присутствующих в этой жизни, так и уже отошедших в небесные обители, в единое целое – Тело Христово, чем и является по существу Церковь. Эта взаимная духовная всеобъемлющая помощь, осуществляемая «во Христе», т.е. облагодатствованное и усиленное божественными энергиями соединение осуществляется в духовной реальности. И свидетельств того, что эти молитвы изменяли судьбы и участь тех, за кого молились – не счесть. Это еще одна правда Церкви. Поэтому христианин не мыслит себя вне литургической соборности.

 


Столь невероятно высоко поднятая планка значимости Божественной Литургии является не концентрацией человеческих мнений, но отражает действительное положение вещей, и потому Православие может мыслиться только в такой иерархии церковных и жизненных ценностей, где вершиной является Святое Причастие.

Самым печальным и ничем не восполнимым представляется глубокое непонимание этого факта современным миром с его нынешними разрушительными, безумными устремлениями. Он пренебрегает истинным христианством, враждебен его божественным идеям, смыслам и спасительным усилиям. Это происходит потому, что нынешний человек стал воспринимать мир «как таковой», ограниченный самим собою, заключенным в «самом себе», и не видит, не воспринимает его таким, каков он есть в действительности – пронизанным присутствием Бога.

Наш мир есть падший мир, ибо он утратил сознание того, что Бог есть во всем. Оттого он глух к сигналам вечности и даже отторгает прикосновение Самого Божества, даруемое Им человечеству в Божественной Литургии. По этой причине западные христианские конфессии и религиозные объединения уже примирились с «секуляризацией» своей религиозности, опустили и подстроили уровень своих духовных устремлений до интересов «современности». И поэтому подлинная литургическая высота в сегодняшних условиях становится для них как бы «неуместной», так сказать, «не рейтинговой». Сегодня только Православие сохраняет полноту и высоту христианского служения Божественной Литургии, поднимая к ее вершинам мир, не опускаясь до популизма, выхолащивающего суть христианства и удаляющего Христа из жизни человека и человечества.

 


Сегодняшний мир, будучи духовно оглушен и ослеплен, перестал адекватно реагировать даже на самые, казалось бы, потрясающие явления, которые находятся непосредственно в поле зрения, как говорится «под носом», которые можно наблюдать, фиксировать, изучать, и даже участвовать в них. Речь идет о чудесах, то есть об очевидных явлениях, которые не вписываются в рамки физических законов природы, иными словами, о явлениях сверхъестественных. Правда, нужно сказать, что для православных христиан такое положение вещей является как раз естественным и где-то даже обычным, поскольку мы постоянно живем, находясь в атмосфере чуда, принимая его за некую норму. Христианских, в особенности, православных чудес – не счесть, они часто поражают нас своей исключительностью и непостижимостью.

Мощи преподобного Александра Свирского уже шесть столетий не утеряли своей «телесности», т.е. они по-прежнему мягкие, кожа имеет телесный естественный цвет. Давным-давно высохшая веточка, лежащая за стеклом иконы Богородицы, регулярно к празднику, посвященному этому образу, распускается прекрасными белоснежными, пахучими цветами. Кровь, собранная после казни святого целителя Пантелеимона в 305 году верующими в сосуд (с давних пор – это запаянная стеклянная капсула) обязательно дважды в год в одни и те же дни вопреки всем научным представлением превращается из сухой субстанции в алую, «вскипающую» жидкость. Особенное чудо – схождение Благодатного огня, происходящее в православную Пасху. Весь мир знает о нем, уже не один год транслируются телерепортажи об этом из Иерусалима. Чудес, которыми исполнен православный религиозный мир – великое множество, их невозможно перечислить. Уже не говоря о неисчислимых исцелениях. В наши времена чудес происходит особенно много. И мир практически никак на них не реагирует, они ассоциируются для него с очередным «шоу».

Пожалуй, наиболее распространенное чудо сейчас – мироточение икон, оно стало уже будто «обыкновенным». Но всмотримся в него внимательно, что это значит? На доске, холсте из «ничего» появляется пахучая маслянистая жидкость и стекает в течение длительного времени? Фокус? Но мироточат также и бумажные, и фотографические изображения, и если бы здесь был подвох, то его уже давно разоблачили бы и ославили православных на весь мир. Не только физик, но и любой здраво рассуждающий человек обязан себя спросить или задать кому-то другому вопрос: «Как все это согласуется с моим материалистическим мировоззрением? Как может из ничего возникать материальное вещество?». Известная монреальская икона Богородицы мироточила так обильно, что этот елей собирали литрами. От одного этого факта нобелевский лауреат по физике, громко распространяющийся о своих атеистических убеждениях, должен, по-хорошему, остолбенеть в полнейшем недоумении, его разум должен «заклинить», если человек пред собою честен. Но нет, он легко переступает через такие вещи и дальше слепо гнет свою материалистическую линию, несмотря на очевидную (для исследователя уж непременно, следующую из таких несомненных фактов), несостоятельность концепции мира как исключительно материального образования. Человечество остается по существу глухо к этим сигналам и действиям, исходящим из духовного мира в наш материальный.

 


Обыденным, сугубо рациональным сознанием постичь смыслы, заключенные в Божественной Литургии, невозможно. Религиозная мысль приближает к ним посредством богословия. За многие века в лоне Православия трудами богословов, святых отцов и учителей Церкви выработано целостное учение о Литургии как о Таинстве Присутствия Христа, позволяющее сопрягать определенным образом человеческое восприятие земных реальностей с божественной непостижимостью. Литургическим богословием описаны различные аспекты этого основного служения Церкви, их не уместить в какой-то один, даже самый большой богословский труд. Задача данного очерка состоит, конечно, не в том, чтобы дать обстоятельное его описание, но осветить лишь некоторые самые общие положения, придав некоторое направление мысли по поводу нескольких часто возникающих вопросов.

Форма, посредством которой практически осуществляется Таинство Причастия – вкушение Тела и Крови Христовой – у многих вызывает вполне понятное психологическое сопротивление и даже протест. Однако это – лишь на первый, поверхностный взгляд, а более вдумчивое рассмотрение вопроса «успокаивает» эмоции и смущающие мысли. Обратим внимание на очевидный факт: человек создан таким, что для того, чтобы жить, он должен есть и пить – он жизненно нуждается в пище. Первая книга Бытия так описывает и первых людей: «… Вот, я дал вам всякую траву, сеющую семя… И всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам будет в пищу» (Быт. 1, 29). С точки зрения индивидуума, пища сама по себе таковой и остается, но если она употребляется им, то она уже становится частью «меня», превращаясь в мою плоть и кровь. Изначально было заложено такое взаимоотношение человека с окружающим миром, когда он должен его вещество, обладающее более «низкой степенью» жизни, принимать в себя, преображая его в телесную субстанцию существа высшего порядка.

Так как первые люди сотворены в Раю, и ничего тленного в мире тогда не было, то и физиологичность в нашем понимании, разумеется, там не имела места, процесс потребления происходил иным, неведомым нам способом, тогда питание было «функцией» духовной. Но непреложной остается закономерность, когда жизненные силы человек черпает, превращая пищу, взятую от мира, в «самого себя». Такое положение вещей осталось и после грехопадения, (которому, обратим внимание, сопутствовало опять же вкушение), но человек теперь начал питаться пищей падшего мира, то есть, в отличие от райской, она начала нести в себе способность к разложению, стала мертвенной. Смерть и тление с тех пор стали свойственны и людям: Адам и Ева, созданные как существа, изначально наделенные даром и свойством быть бессмертными - умерли, передав эту трагическую способность всему человеческому роду.

В нынешнем своем состоянии человек принимает пищу для осуществления своей земной, биологической жизни. Но в Раю он вкушал плоды того, нерасщепленного грехом мира, чтобы жить жизнью вечной, божественной, постоянно принимать в себя созданный Богом, благословенный Им, наполненный Его любовью и благодатью мир, и превращать его в жизнь в Боге, т.е. осуществлял таким образом причащение Божественному бытию.

 


Мир создан ради человека, он соделан Богом пищею для него. Человек же создан Творцом для восприятия (потребления) этой вселенской, неизмеримой и неисчерпаемой божественной Радости бытия в Боге для совершенной жизни, какой замыслил ее Творец. Многие существа наделены способностью отражать в своей жизни эту Радость, но единственность человека состоит в том, что только ему одному дано осознавать, а также благодарить и благословлять Бога за дарованные Им пищу и жизнь. Человек призван на Божие благословение отвечать благословением своим, и в этом – царское достоинство человека и его священство.

Мы все до сих пор, даже несмотря на падшее состояние нашей человеческой природы, наблюдаем за собой этот феномен: в минуты ликования всей душой выражаем, просто фонтанируем чувством благодарности, часто бывает не зная, куда ее направить - она разливается из нашего сердца на всех и вся. Состояние Радости, ликования и безмерной благодарности («со слезами на глазах») для человека является совершенно естественным. Потому Таинство Причащения называется еще Евхаристией (по-гречески – «Благодарение»), как отсвет того райского бытия человека, память о котором и является источником «основного инстинкта» человека нынешнего мира. Поэтому-то принятие пищи как таинства самой жизни до сих пор у нас облекается в обряд, совершаемый в кругу семьи или друзей во время разнообразных праздников и по разнообразным житейским поводам. И он представляет собой, конечно же, гораздо больший и значительный процесс, чем просто удовлетворение биологических потребностей.

 


Необходимость в пище для человека в Раю была тождественна жажде Бога. Сейчас же, принимая земную пищу, он, сам того не осознавая, также стремится к осуществлению целей своей божественной природы. Но грехопадение лишило человека как райского блаженства, так и самого «алкания» Бога, к Которому он теперь жажды не испытывает, но малодушно, нищенски, мелочно и безвольно замкнувшись на придуманных им самим для себя удовольствиях (примечательна этимология этого слова «удавление воли») теперешнего мира. Как писал преподобный Нил Синайский: «Стыдно видеть, что те, кому уготовано наслаждение вечными благами, роются в прахе – земных вещах».

Человек, принадлежащий нынешнему падшему миру, Богом пренебрегает. Собственно говоря, падение мира и произошло из-за этого пренебрежения, которое составляет суть первородного греха, в котором задыхается земная жизнь людей. Грехом человек лишился дара благодарения Бога, и, хотя он по-прежнему инстинктивно стремится к радости и любви, но они обращены сугубо к миру. Он перестал осознавать, что воздух, вода, пища являются источниками его жизни лишь постольку, поскольку они сами оживотворяются единственным Источником бытия – Богом, а вместе с тем и то, что этот тленный, мертвенный мир и все в нем само по себе не может иметь как ценности, так и смысла. Мир наполняется смыслом только тогда, когда он возвращает себе «функцию» Божественного присутствия.

И потому-то Таинство Причастия является воссозданием вкушения человеком мира, созданного Творцом «хорошим весьма» и имеющим возможность восстановления евхаристичностью человеческого бытия, сущность которого – в возврате к таинству общения с Богом. И потому, когда в Причастии мы принимаем в себя под материальным видом хлеба и вина Плоть и Кровь Христа, то это не физиологический акт, а сугубо духовный – как это было в Раю!

И еще в связи с темой «пищи» хотелось бы обратить внимание на один характерный «рудимент» человеческого поведения: всем известно, что ребенок тянет в рот все, что ему понравится, он инстинктивно пытается это съесть, то есть сделать «собой». Да и взрослые в порыве любви к ребенку выражают свои чувства вполне ощущаемым, реальным желанием «съесть» свое сладкое чадо. Когда встречаются любящие друг друга люди, они бросаются друг к другу, обнимаются в том же стремлении слиться в одно любящее целое. А их поцелуй – это ведь не что иное, как выраженная в жесте и движении трапеза любви, дань непреодолимому инстинкту - своего рода взаимное «поедание» друг друга.

 


Нельзя обойти неизбежно возникающие вопросы о том, каковы природа и свойства «вещества», находящегося в евхаристической Чаше, выносимой из алтаря священником в завершительной части Божественной Литургии для Причастия; каким образом хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа; как происходит соединение падшего человеческого естества с бесконечным Божеством принятием этой вполне материальной, видимой и осязаемой частички хлеба, омоченного в вине, подаваемой причащаемуся лжицей перед распахнутыми Царскими вратами? На эти темы написано множество богословских трудов, описывающих различные аспекты и разные подходы к освещению Таинства Причастия.

К сожалению, порой споры о частностях, об определениях, о формулировках и т.д. заслоняли главное, выветривали его подлинную сущность из церковной жизни. Данный очерк, повторимся, – не богословский трактат, и вдаваться в детали и тонкости обоснований (несомненно, очень важные, значительные, захватывающие) и исследований этой главной стороны существования Церкви как богочеловеческого организма здесь неуместны. И все же несколько общих соображений по этому поводу необходимо привести.

1) Действенное, религиозное осознание подлинности и величия Таинства Причастия может происходить не умозрительно и не созерцательно, но лишь при условии нахождения христианина в лоне самой Церкви, то есть, если он крещен, а также в процессе непосредственного причащения. Потому что восприятию Благодати способствует сама Божья Благодать, действующая божественными энергиями через эти Таинства. Нужно понимать, что то действие, которое происходит за Евхаристией, осуществляется только в Церкви и предназначено лишь для Церкви, а не для внешнего мира: для него Причастие – лишь видимый и непонятный обряд. Не случайно вторая часть Литургии, называемая «Литургией верных», предваряется несколькими возгласами-предупреждениями дьякона: «Елицы оглашении изыдите!», то есть «пусть никто из оглашенных, никто из тех, чья вера не тверда, никто из кающихся, никто из «нечистых» не приближается к Святым Таинствам». Григорий Двоеслов упоминает и такой возглас дьякона: «Кто не причащается, да покинет собрание». В древности христиане начинали молитвы «верных» только тогда, когда диаконы удостоверялись, что в храме нет никого из оглашенных. Вслед за оглашенными (теми, которым вера пока лишь «оглашается», преподается, и готовящимся к крещению) собрание покидали и кающиеся, то есть временно отстраненные от участия в Таинстве из-за согрешений.

Евхаристия по самой своей природе есть закрытое собрание членов Церкви. И не потому, что там происходит нечто скрываемое, но лишь из-за того, что происходящее на ней недоступно не облагодатствованному верой во Христа. Таинство это утверждено только для Церкви, и это важно понимать и помнить.

2) Немало богословских копий сломано на тему «пресуществления» и «преложения», о том, какова сущность Святых Даров до и после освящения, каким образом «божественное» проникает в «человеческое» и т.п. При этом никогда нельзя упускать из виду несколько основополагающих моментов.

Через Евхаристию мы не можем причаститься Божеству в смысле Божественной природы Господа, которая для тварных существ всегда остается непричастною и принципиально недоступною. Как писал святитель Кирилл Иерусалимский, «природа Божества (в Евхаристии) не вкушается». Причастие обладает не сущностью Плоти и Крови Христа, но полнотой божественных энергий, посредством которых мы можем достигать подлинного обожения, нашего телесного соединения с Сыном Божиим. Именно полнота божественных энергий дарует причастникам возможность божественной жизни, потому что в них всецело присутствует Бог.

Святой Николай Кавасила пишет: «В Причащении Господь всецело изменяет получившего Таинство и преобразует в Собственное свойство… После Евхаристии нет уже ничего такого, к чему нам надо еще стремиться». Святые отцы всегда прибегали к сравнениям и образам, чтобы помочь приблизить человеческое понимание к сути Таинств. Тот же святой Николай Кавасила уподобляет причащение человека Божеству процессу накаливания железа в огне: когда его раскалить докрасна, то оно начинает излучать свет и тепло, подобно самому огню становясь огневидным, приобретая действительно свойства огня, в тоже время оставаясь железом.

3) Мы должны твердо осознавать, что тварная природа хлеба и вина в Причастии претерпевает сущностное изменение: мы причащаемся Истинной Плоти и Истинной Крови Господа нашего Иисуса Христа, несмотря на материальный вид пропитанной вином хлебной частички. Как это может быть? Лучше всего сейчас не вдаваться в богословские рассуждения, а твердо уяснить самое главное: в этом действии присутствует, участвует и его осуществляет Сам Бог. Здесь происходит не «воспоминание» о Христе (для того, чтобы помнить о ком-то, вовсе не нужны действия, достаточно лишь воображения и памяти), но само реальное присутствие Его, и оно непременно деятельное, преобразующее, освящающее. Само собрание, т.е. Церковь существованием Причастия, его действием делается совершенно новым и отличным от этого мира богочеловеческим образованием, ибо среди этих людей находится Христос. Им важно не столько воспоминание о Нем, сколько опыт Его пребывания с ними.

Если что-то чудесное осуществляется Богом, то в силу непостижимости Его действий совершенно неважно, как Он это делает. Разве люди или Апостолы спрашивали Христа, как Он пятью хлебами и двумя рыбками накормил досыта «около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей» (Мф. 14, 14-23) и во второй раз семью хлебами и несколькими рыбками насытил «четыре тысячи человек, кроме женщин и детей», собрав «оставшихся кусков семь корзин полных» (Мк. 15, 32-38)? Они просто ели, утоляя голод, внимая этому чуду. Подобным же образом никто не спрашивал Христа, каким образом Он сделал из простой воды великолепное вино на свадьбе в Канне Галилейской (Ин. 2, 1-11) – гости радостно приветствовали наполненные Им кувшины, подаваемые на праздничный стол. Разве мы понимаем, как Он это совершил? Там, где Господь наш, там все Ему возможно.


Здесь уместно упомянуть, что в опыте Церкви зафиксировано множество случаев (а сколько их осталось неописанными?), когда для вразумления тех, кто служил Литургию, для возбуждения в них веры в Причастие, при выносе Чаши для причащающихся священнослужители с ужасом видели в ней действительно частицы человеческой плоти и крови! Будучи потрясенными, они опять вносили Дары в алтарь, падая пред Престолом ниц, горячо каясь в своем неверии, самозабвенно молились, и только после этого, вновь обнаружив в Чаше хлеб и вино, с трепетом выносили ее причащать людей Плотью и Кровью Христа. Есть одна «говорящая» деталь: указание священникам, как действовать в таких случаях, зафиксировано еще в древних церковных правилах святых отцов.

4) Нам же, приступающим к Евхаристической Чаше, главным условием Причащения вменяется вера во Христа. Когда в завершении Божественной Литургии выносится Чаша, священник, указуя на нее рукой, произносит молитву, которую вслед за ним произносят миряне: «Верую, господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешных спасти, от нихже первый есмь аз. Еще верую, яко сие есть самое Пречистое Тело Твое, и сия есть самая Честная Кровь Твоя…». Это второе, после «Символа Веры» исповедание православной веры в течение Божественной Литургии. Оно является наиболее глубоким и сильным, ибо свидетельствует не просто о признании истинности догматов, но об очевидности для «верных» присутствия «здесь и сейчас» Самого Господа Иисуса Христа. Именно этим евхаристическим, причастным «Верую…» вера православных является уникальной, потому что вера в то, что в этой Чаше – Сам Господь, – самая высокая, наиболее полноценная и единственно христианская, соответствующая духу Евангелия, а также же слову и обетованию Самого Христа.

 


Поскольку многим людям, приходящим (или заходящим) в храм, одной из самых непонятных сторон жизни Церкви представляется богослужение, то имеет прямой смысл сделать несколько пояснений по этому поводу. О чем благовествует христианство? Прежде всего, о Радости. Первое известие о Христе – о Его рождении – принесенное людям Ангелом через пастухов было выражено через это чувство: «…я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям» (Лк. 2, 10). Радостью было наполнено все время пребывания Христа на земле, ею оно и окончилось: «они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с радостью великой…» (Лк. 24, 52). Но о чем эта радость? Она – о спасении, потому что Христос осуществил наше спасение, и мы именуем Его Спасителем. Но в чем это спасение? Нам необходимо самым определенным образом знать ответ на этот вопрос, особенно в нынешнее время, ибо мы слишком часто сталкиваемся с решительным непониманием и неприятием этого фундаментального, краеугольного христианского понятия, отчего часто «наперекосяк» идет восприятие самого христианства в целом.

Протестантские конфессии, а вслед за ними все иные сектантские образования, называющие себя христианскими, тезис о спасенном Христом человечестве трактуют так, что, в общем-то, уже ничего делать и не нужно, остается только «благовествовать», т.е. распространять учение очередного «миссионера», чем привлекать в очередную «церковь» как можно больше членов. Мы видим, что и собрания у них с гитарами, эстрадой, песнями, плясками – веселые. На что они ничтоже сумняшеся, тут же ссылаются на Евангелие: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь» (Флп. 4,4).

И действительно, эти люди умеют возбуждать в себе немалый эмоциональный подъем на своих собраниях, которые построены по всем правилам и современным технологиям западных шоу. Православных же, как правило, упрекают за их невеселые, непонятные, длинные церковные службы (и надо сказать, зачастую небезосновательно, но об этом несколько позже). И действительно, трудно сравнивать обстановку храмового богослужения, созданного почти две тысячи лет назад, и современные разудалые «служения», организуемые новоиспеченными «пасторами», «апостолами» и т.п. Но если, следуя их логике, нужно только лишь радоваться и веселиться, то почему же Христос говорит в то же время об «узких вратах», что «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11,12); о «верблюде и игольном ушке» и т.д., то есть наряду с «радостной вестью» призывает еще и к серьезному и необходимому духовному деланию? Почему наставлениями о духовном труде наполнены все апостольские послания? О чем это апостол Павел писал: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает» (1 Кор. 11, 26-30)?

Действительно, Христос Своею Крестною Смертью осуществил космическое, сущностное изменение во вселенной, открывшее человеку путь и возможность возврата к райской жизни с Богом в Небесном Царстве – это то свидетельство, та самая «благая весть», которую Он принес человечеству. О нем – главная мысль и смысл Евангелия. Но Бог «не спасает нас без нас», Он призывает человека к действию своей свободной волей, и потому не случайны первые слова проповеди Христа, которою Он начал свое служение людям: «И говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 3,2). Покайтесь (греч. «метанойя») означает не просто пассивное «извинитесь», но зовущее к максимальной активности – «преобразитесь». Он зовет к преображению человека, ибо в Небесное Царство может войти лишь преображенная либо преображающаяся душа, потому что она от природы сродни Небу: «Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21).

Радость спасения безмерна, однако она подобна той, как если бы в темницах открыли бы все двери и объявили свободу: оказывается, для этого еще нужно проделать путь, сделать собственное усилие, чтобы выйти из заточения. Эта радость похожа на ту, если бы однажды по телевизору во всеуслышание объявили о найденном средстве для исцеления от смертельной и неизлечимой до этого болезни. Но ликование по этому поводу сопровождается и предупреждением, что для этого нужно самому потрудиться и пройти еще и некий курс лечения. И если больные будут радоваться от одного лишь факта возможности спасения от болезни, но ничего не предпримут для своего исцеления, то само спасение человеком не «усвоится», и его участь может оставаться по-прежнему плачевной.

 


Православие и построено по такому принципу – радоваться, веселиться, ликовать, но непременно прибегая к систематическому «лечению» и к Самому Врачу – Спасителю. Оттого Православная Церковь еще называется «врачебницей», в которой используется множество «лекарств» и «методик», но главной целебной силой является Сам Христос, приблизившийся к нам, больным грехами и страстями, в максимально возможной степени именно в Причастии.

И если христианство – это Благовестие Радости спасения, то у нас нет иного средства войти в нее, откликнувшись на призыв «войти в радость Господина своего» (Мф. 25, 21), кроме священнодействия Евхаристии, Божественной Литургии. Наша вера – в обещании Господа нашего Иисуса Христа: «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин. 15, 11). Совершенная радость Божественной Любви – вот к чему призывает нас Христос через преображение человека в Таинстве Причастия.

Для достижения этой цели и осуществляется все устройство Церкви, ее храмы и богослужения, которые включают в себя не только учительную, но и, главным образом, лечебную, целительную, сакральную преображающую функцию. А в учебных и лечебных учреждениях, как мы знаем, не принято вести себя как на дискотеке, ведь там не скачут, не гогочут, не демонстрируют налево и направо свою незакрывающуюся, деланную, «надетую» улыбку (ну, разве что в некоторых специализированных).

 


Надо сказать, что у ранних христиан богослужебной культуры, религиозного культа как такового практически не было. В них и не было особой необходимости – не так далеко отстояло от них время пребывания среди людей Христа, все события, связанные с Его жизнью, были на слуху, многие из них еще помнили Самого Христа, живы были Апостолы, за ними шли их ученики. Христианские общины, созданные ими, храня живую память о них, из рук в руки, из уст в уста передавали собственноручно написанные ими послания. Поэтому духовный отсвет Личности Христа всецело пленял их сердца и души, и присутствие Его на их собраниях – трапезах любви – ощущалось первыми христианами непосредственно и трепетно. Нужды в каком-то особенном антураже не было, их сердца легко наполнялись Христовой любовью.

Разумеется, те собрания в какой-то степени все же были ритуализированы, но лишь в той мере, как и каждая совместная трапеза, проводимая близкими и уже родными во Христе людьми («да любите друг друга») регулярно, тем более с таким высочайшим духовным накалом. Они воспринимали свои собрания как восхождение Церкви в вожделенное отечество Царства Божия, на которых не они Богу служили, а Он – им, когда они, восходя душами туда, на Небо, погружались в жизнь нового творения, облагодатствованного Крестной Жертвой и творили Радость, обретая плоды обещания Христа: «…да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин. 15, 11). И когда после этого восхождения люди возвращались в мир, они с особой отчетливостью ощущали следы преображенности и перемен, происходивших с ними после Таинства Присутствия Христа: на их лицах отражался свет, радость и мир Небесного Царства, они поневоле становились его свидетелями и благовестниками. От христиан повсюду возгоралась вера, и именем Христа вокруг преображалась жизнь. Бесспорный факт истории – маленькая кучка гонимых, преследуемых людей могучей силою своей веры сумела преобразить человечество!

Со временем, когда христианство распространялось по лику земли, охватывая новые народы, степень благочестия стала снижаться, и потому для поддержания духовного уровня собраний постепенно входила в религиозный обиход обрядовость. Святые отцы и учителя Церкви усматривали необходимость привести разнообразие местных церковных традиций во взаимное соответствие, особенно это стало актуальным в IV веке после того, как христианство начало культивироваться в Византийской Империи. Тогда же и сложилось усилиями святителей Иоанна Златоуста и Василия Великого чинопоследование Божественной Литургии, по которому в православной Церкви в своей основе она служится и по сей день.

 


Значение и смысл богослужения было бы сложнее объяснять, если бы мы предварительно не установили, что целью людей, собирающихся в храмах, является Сам Господь Иисус Христос, присутствующий в Таинстве Евхаристии, в Святом Причастии. Он собирает верующих в Него в Церковь для участия в Его служении, в деле Литургии. Это слово по-гречески означает «общее дело», «общее служение». Можно задаться вопросом: зачем нужно для этого устраивать весьма парадный и, как многим кажется, столь «помпезный» обряд, на состав и форму которого, конечно же, наслоился отпечаток традиций Византийского императорского двора?

Взглянем на нашу обыденную жизнь повнимательнее, и мы увидим, что она ритуализирована в гораздо большей степени, чем нам представляется. Человек склонен к ритуалам и условностям, которыми как бы «оформляются» социальные отношения. Приветствие при встрече и пожелания при прощании – это ведь ритуал. Во многом, как упоминалось выше, ритуалом является домашняя или иная совместная трапеза. Поклоны, жесты, знаки внимания и проч. – ими «пересыпана» наша жизнь. А как обставляются юбилеи, дни рождения и просто «гости»? Вряд ли у кого возникнут вопросы об их уместности – представьте, если бы вас поздравляли следующим образом: звонок в дверь, затем с порога вручили в руки подарок, сказали: «Поздравляю!» – и тут же ушли. Поздравление произошло? Несомненно, вон и подарок лежит. Но чего не было? Встречи, атмосферы сердечного общения, не случилось проявления любви.

Подобным образом действует богослужение, ведь здесь происходит встреча не просто с другом или родственниками, но с Самим Богом! Как причащение выглядело бы безритуально? Да так же, как и поздравление с «порога»: люди пришли бы в храм к назначенному времени, священник (а зачем тогда облачения – можно и в костюме или в рубашке) вышел с Чашей из алтаря, произнес молитву и по очереди вложил каждому в уста Причастие, после чего, попрощавшись, ушел в алтарь. Таким образом, вся «процедура» заняла бы, в среднем, минут 15-20. Конечно, всякий разумный человек сочтет такое действо святотатством и абсурдом.

 


Для того чтобы состоялась подлинная встреча человека со своим Спасителем, она облекается в форму великолепного церковного обряда – богослужения, называемого Божественной Литургией. Она воистину представляет собой гениальное, без сомнения, боговдохновенное творение человеческой мысли и духа. Нужно иметь в виду, что действия и службы, проводимые в православном храме, направлены на подготовку человеческой души к главному – Причащению. Иначе они были бы лишены смысла. Повторимся: православный храм и создается, по сути, только для того, чтобы в нем осуществлялось Святое Причастие. Но сразу, в одночасье, переступив порог храма, быть готовым к этому великому священнодействию для человека невозможно. Душе, залетевшей в храм из суетной, шумной, зачумленной суеты мира, нафаршированной страстями, разрушительными нервными импульсами, мельтешащими образами оболваненной, неестественной для человека сегодняшней жизнедеятельности, невозможно тут же, войдя под храмовый свод, обрести должную сосредоточенность, привести состояние своего бытия из бурлящего потока в такую мирную гладь, чтобы в ней смогло отразиться Божество. Цель богослужения – перенести нас из одного духовного состояния в другое.

В Евангелии описывается замечательный эпизод, когда Иисус в Иерихоне исцеляет слепого по имени Вартимей (Мк. 10, 46-52). Он сидел у дороги, прося милостыню, и когда услышал, что неподалеку проходит Христос со Своими учениками, начал кричать, взывая к Нему, прося об исцелении, и не останавливался, но еще громче обращался к Нему, несмотря на то, что его упрекали за его крик и призывали молчать. Учитель остановился и велел позвать слепца, который, прежде чем подойти ко Христу, произвел одно примечательное, характеризующее этого человека действие: сбросил с себя верхнюю одежду. Он был нищ и слеп, ему нечего было предложить в оплату за свое исцеление, но он оказал этим жестом свое уважение и почтение, осознавая, к Кому приступает, проявляя таким образом внутреннюю культуру, не позволив себе «просто так» подойти к Спасителю. И в этом был ритуал, который «подводил» этого жалкого слепца к Тому, Чья слава уже распространилась по всей стране (эта встреча происходила накануне триумфального входа Иисуса в Иерусалим). Вот так, по примеру этого незрячего для того, чтобы исцелиться и прозреть, наша душа (также лишенная зрения – духовного), приступая к Врачу, должна сбросить с себя запыленные, измятые и испачканные верхние одежды и облечься в чистые, парадные, подобающие такому событию.

Непосредственно об этом повествует притча о званых и избранных, которой Христос объяснял, что есть Небесное Царство (Мф. 22, 1-14). «Царство Небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего…». Когда те, кого он звал, пренебрегли его приглашением, господин велел собрать всех, кого слуги найдут по дорогам, – «и злых, и добрых». По обычаю тех времен, приглашенных таким образом в господский дом к пиру, слуги умывали и давали соответствующее платье. Но вот «царь, войдя посмотреть на возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду. И говорит ему: «Друг! Как ты вошел сюда не в брачной одежде?» – И здесь следует очень «говорящая» деталь: несмотря на ласковое обращение царя к бродяге, которого он именует другом, тот проявляет хамство и крайнюю непочтительность к хозяину дома и пира – «он же молчал». Тогда царь приказал его удалить. «Ибо много званых, а мало избранных». Мы же, будучи зваными Царем, приходим, собираемся в храме в качестве тех нищих, найденных на дорогах, поэтому богослужение Божественной Литургии и одевает наши души в «брачные одежды». Она делает собранных верующих, собственно, Церковью, «народом Божиим» (1 Пет. 2,10) – в этом ее основное предназначение.

 


Обрядовая ткань Литургии «соткана» из молитв, акапельного пения особых песнопений, чтения и собственно богослужебных действий. Особую роль играют иконы, горящие свечи, каждение ладана, облачение священнослужителей. Соответственно, в службе принимают участие, т.е. «исполняют» ее священники, дьяконы, пономари, чтецы и церковный хор. Все эти элементы, функционирующие слаженно и гармонично, направлены на симфоническое соприкосновение со всеми чувствами, которыми человек наделен.

Первое, что встречает и начинает изменять пластику и состояние души – это храмовая архитектура и само храмовое пространство. Если храм построен красиво, то уже сама эта красота является богослужебной, особенно, если он возводился силами, средствами и участием (хотя бы частично) жителей той местности, где он расположен. Для верующего человека вид куполов, увенчанных православным крестом, это всегда напоминание о грядущей Вечности. Поэтому самыми красивыми, благолепными зданиями на Руси всегда были, конечно, храмы, они являлись украшением России, в них отражалась ее душа, высшие устремления русского народа. Особенное значение создатели храмов придавали красоте и звучанию их внутреннего пространства. Обычно здание задумывалось исходя из его параметров, а затем «одевалось» во внешний вид, и это было разумно, поскольку главные действия происходили все же внутри. Переступая храмовый порог, человек должен оказываться в атмосфере совершенно иной, кардинально отличной от царящей за церковными стенами. Этой церковной атмосфере свойственны другие измерения пространства а также иное, неведомое течение времени.

Удивительна своей духовной логичностью внутренняя архитектура древних храмов с высокими узкими окнами. Источником основного освещения в них были горящие свечи и отражения их пламени на иконах, которыми обыкновенно расписывались стены, что создавало глубокое впечатление единения со святыми ликами и приближало человека к духовной высоте соборной общности с ними. Это уже позже, в послепетровские времена, начали строить храмы с большими окнами, чтобы были лучше видны наряды приходящих светских дам. Однако через эти открытые просветы людям, пришедшим на богослужение, становился видным все тот же мир, та же улица, что лишало душу сосредоточенности и благоговения, ибо храмовое пространство беспрепятственно пронизывалось мирским, переставая быть духовно концентрированным и прочно организованным. Увы, сейчас этот важнейший богослужебный элемент нечасто находится в фокусе внимания архитекторов, редко когда душа ощущает органичность, «приветливость», уместность и естественность своего пребывания в храме уже через его внутреннюю архитектуру. В древних же храмах, пускай и неотреставрированных, ей всегда лучше.

 


По-хорошему устроенный православный храм становится как бы живым, и такое впечатление создают в первую очередь иконы. Если стены отгораживают нас от внешнего мира, то иконы призваны создавать ту особенную храмовую – «неотмирную» атмосферу. Они создаются не для украшения стен (для этого гораздо лучше подходит, к примеру, орнаментальность, доведенная до высочайшего мастерства исламскими художниками, истосковавшимися в запрете на живые изображения и выплеснувшими свои таланты в удивительные узоры мечетей), а для того, чтобы быть для нас «окнами» в духовный, горний мир, ради которого мы сюда приходим.

Икона – это не портрет и не «попытка» портрета, которая «не совсем удалась», как многие считают. Глядя на настоящие иконописные изображения, светские художники хорошо понимают, что иконописцы были превосходными рисовальщиками, и в таком как бы упрощенчестве, некоем как бы примитивизме стиля кроется недоступная светскому живописцу тайна. Художники понимают, что написать икону им не под силу – иконопись представляет собой нечто совсем иное, чем их ремесло. Сделать список с иконы, скопировать – смогут, а создать – нет, потому что иконопись нацелена на раскрытие совсем иных смыслов – тех, которые недоступны нерелигиозному сознанию.

Икона предназначена не для созерцания ее подобно живописному полотну, но для живой связи с той личностью, которая на ней изображена. Через образ святого мы вступаем с ним в молитвенное общение. А особенность «простецкого» стиля состоит в том, что на иконе изображается не материальный вид, а духовное состояние святости того, к чьему лику и личности (ипостаси) мы обращаемся. Икона доносит до нас внутренний мир личности, преображенной Божественной благодатью, как конкретный живой пример цели христианской жизни, чему икона и является свидетельством.

Некоторые сетуют, что иконостас разделяет стеной духовенство и прихожан, делая недоступным обозрение того, что происходит в алтаре. И в определенном смысле это действительно так. Но, во-первых, через открытые Царские врата желающему можно созерцать практически все, что пожелает (правда, зачастую бывает, что не всегда полезно видеть некоторые детали богослужения, которые несведущего человека попросту могут смутить: например, один человек долго возмущался тем, что видел, как дьякон опрокидывает и выпивает «целый кубок», пока не узнал, что потреблять оставшиеся после Причастия Святые Дары – его непосредственная богослужебная обязанность); и, во-вторых, нужно понимать, что иконостас задуман не как преграда, а наоборот – как связь между мирами видимым-дольним и невидимым-горним. Иконостас в действительности представляет собой множество «окон» в Горний Иерусалим, в которых не столько мы созерцаем иконы святых, как из них они смотрят на нас. Церковь хранит множество свидетельств, когда отдельные люди (не обязательно достигшие святости, зачастую простые миряне) видели духовным зрением, как святые, изображенные на иконах, как бы «выходили» из них, совершая некоторое действие, а затем «возвращались» опять на место. С иконами связано бесчисленное количество поразительных чудес, которые хорошо известны далеко за пределами христианского мира. Православная икона (если это действительно икона) обладает духовной тайной.

 


Еще одним «отсечением» от мира представляет собой облачение священнослужителей. Облекаясь в них (не одеваясь!), они свидетельствуют, что здесь, в храме, за богослужением они перестают принадлежать «миру», отрешаясь от него помыслами и внешним видом, являются целиком сослужителями Божественной Литургии. В этой связи необходимо выделить одно очень важное обстоятельство – все священнослужители знают (правда, не всегда это помнят), что Божественную Литургию в действительности служат не они, но Сам Христос, Апостолы, святые, ангелы. Настоящая служба происходит невидимо, а священники и их помощники лишь материальным, видимым образом им сослужат, поэтому и возникло наименование – священно-служители, которое отражает тот факт, что они здесь, в земных условиях, представляют собой лишь человеческих слуг Совершителя Небесной Литургии. И, тем не менее, все это ни на йоту не умаляет действенности богослужения человеческого. Просто мы должны осознавать: Кто и Что стоит за каждой церковной службой.

Православные всегда старались украсить свои храмы с максимально доступной пышностью и великолепием, порой это стремление даже переходило за границы меры и вкуса, люди беззаветно хотели сделать для своей церкви все возможное. Непросвещенному взгляду такая помпезность может вполне показаться неуместной и расточительной, мол, можно бы и попроще в наше тяжелое, небогатое время. Оставив в стороне вопросы меры, обозначим сам принцип, почему возникает такая традиция (весьма недешевая: иногда стоимость убранства превышала затраты на возведение самого здания). Конечно же, она укоренена в самой Литургии. Храм еще называют «Небом на земле», потому что верующие собираются для встречи с Небесным Царем, и поэтому место этой богослужебной встречи должно отражать красоту ожидаемого ими Царства Небесного. Поэтому естественно, что люди делают все для того, что доступно их силам и религиозному творчеству. Есть множество великолепных православных храмов, внутреннее пространство которых столь разумно, восхитительно устроено, что будто излучает волны горнего мира, производя неизгладимое впечатление – вот так должно быть в каждом.

Нужно помнить еще одно – еще не так давно, когда не было кино, телевидения, да и полиграфия не была столь технически развита, людям была малодоступна «визуальная» красота. (Еще пару десятилетий назад даже обыкновенную сейчас пластмассовую бутылку, яркую заграничную рекламную картинку, упаковку, ценили ой как высоко, на нее в молодежной среде можно было выменять много разных «ценностей»). В те времена возможность нахождения в превосходно украшенных светских помещениях, созерцания сверкающих интерьеров была большой редкостью, а большинству людей недоступна вовсе. Поэтому посещение храма, восприятие его красоты ко всему прочему производило еще и очень сильное эстетическое впечатление, сравнить которое сейчас, пожалуй, и не с чем, и потому нынешний человек напрочь лишен неведомого и таинственного. Подлинная тайна, к которой человек всегда внутренне стремится, остается теперь, по-видимому, только в Церкви.

 


Особую, без преувеличения можно сказать, исключительную роль в православном храме играет церковное пение. В служении Божественной Литургии, несмотря на важность всех элементов, пение является ведущим, поскольку именно оно задает темпоритм службы, определяет духовный и эстетический настрой собравшихся, создает богослужебную атмосферу. От того, как поет хор, зависит и внутренний настрой как прихожан, так и священнослужителей. Можно утверждать, что в определенной степени хор ведет службу, и на собравшихся в храме он оказывает наиболее значительное влияние, поскольку его инструментом являются мелодии, а они создают самое сильное внутреннее впечатление, к тому же по времени в богослужении хор задействован намного дольше остальных участников. Церковное пение создает духовно-эмоциональный каркас богослужения, его эмоциональный и молитвенный настрой.

Для многих непонятно, почему в православных храмах не используется орган, по образцу католических. Это вопрос не просто церковной традиции, он задевает сущностные вещи. В качестве исторической справки можно упомянуть, что орган – это изобретение не Западной, но Восточной Церкви, в храмах Византии он использовался в качестве аккомпанирующего инструмента при обучении пению, для подготовки хоров. Затем в таком же качестве он был привезен в Рим, а вскоре его ввели в состав богослужений, где он прочно укрепился в западной богослужебной практике. Восточная Церковь, традиции которой перешли в Россию, не принимала ни орган, ни какой другой музыкальный инструмент по ряду духовных соображений принципиального порядка. Богослужебное пение и инструментальная музыка имеют совершенно разную природу и источник происхождения, несмотря на их внешнюю «музыкальную» схожесть. Так же, как земная Церковь есть икона (по-гречески – образ) Церкви Небесной, то и богослужебное пение, осуществляемое в земной Церкви, есть икона небесного ангельского пения. И поэтому оно должно отражать в максимальной степени звучание Неба, где оно осуществляется живыми существами – Ангелами.

Ангельское пение выражает их ликование от созерцания Бога, потому и идет оно от живой, чистейшей души. Поэтому и уподобиться хору ангелов можно, лишь используя в качестве инструмента человеческое сердце. Ведь пение – это естественное состояние души, его истоки «зашиты» в нашу природу. Мы слышим, как уже младенец поет от радости и блаженства, в минуты счастья человек как бы автоматически переходит на певческий язык общения.

Красивый голос, гармоничная мелодия останавливают наше внимание, мы испытываем от этих звуков какое-то нематериальное наслаждение, как говорится, они «услаждают» слух. Никакой инструмент не может сравниться с человеческим голосом в пении молитвы, в обращении к Богу. И если голос – как звуковой образ души – даруется человеку от Бога, то музыкальные инструменты, несмотря на их совершенство, представляют собой все же изобретения человеческого разума, который после грехопадения перестал осознавать Творца как источника своей жизни. Надо сказать, что и все музыкальное искусство, созданное талантом и творчеством людей, в определенной мере несет на себе отпечаток мертвенности и тленности тех чувств, желаний и стремлений, которые стали свойственными человеческой душе, отпавшей от Бога.

 


Различие между органом (четко иерархическим, структурированным, отлаженным инструментом, изготовленным человеческими руками) и голосом хорошо отражает принципиальные духовные отличия Католицизма и Православия, что, к слову, так же четко прослеживается в традициях церковной архитектуры. Католическая органная музыка выражает собою идею недостижимости Бога, Его недосягаемую высоту и безбрежное величие, перед которым склоняется и падает ниц человек, осознающий свою ничтожность. Она полностью соответствует архитектурной идее уходящих ввысь шпилей, как будто оторвавшихся от земли, указующих своей стреловидностью на холодное, непреодолимое пространство, разделяющее творение и Творца. У православных же церковное пение – это внутреннее смирение, обращенное в молитве к присутствующему здесь Богу. А купола наших церквей – золоченые луковки, подобные пламени свечи, их линии плавные, теплые, всегда необыкновенно органично вписываются в любой природный ландшафт, непременно являясь его украшением. Внутри православного храма и все небесное близко: иконы, свечи, запах ладана, тихое ангельское пение окутывают душу теплом и заботой родного Отца.

Следует указать еще на одно принципиальное различие между светской музыкой – тем, что мы называем музыкальным искусством, и церковным пением. Музыка направлена на то, чтобы привнести в душу слушателя (в его эмоции, память, интеллект) мысли и душевные движения композитора, на которые затем накладывается работа души исполнителя. Оттого она насыщена внешними эмоциями, красками, впечатлениями, призванными вызвать у человека некоторое переживание, чувственную картину. Богослужебное пение имеет совершено определенную цель, диктуемую ее литургической направленностью – это преобразование сознания. Пение церковного хора должно связывать нерасторжимыми узами организацию звукового материала и аскетические молитвенные усилия, искусство звукоизвлечения и навыки аскетического владения сознанием с целью его духовного преображения. Такова природа звуков Неба, которые должен иконогласно отражать на молящихся в храме церковный хор. Церковное пение призвано вовсе не впечатлять, но раскрыть человеческую душу в ее подлинной, высшей красоте, пробудить ее к стремлениям высшего духовного порядка, восстановить способности, заложенные в человеческую природу, вызвать в ней ангельские звуки. Недаром на Руси богослужебное пение называли ангелоподобным. Если «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21), то звуки небесные тоже живут затаенно в глубине сердца, они свойственны ему, но запечатаны грехом. А путь к нему – молитва.

 


И еще одно замечание. Церковное пение заключает в себе особенную молитвенную составляющую не только в храмовых богослужениях, но и в требных. Не случайно мы говорим: «отпевание», совсем по-другому служится молебен с хоровым пением. Часто мы об этом забываем, от чего перестали придавать этому сакральное значение. Иллюстрацией может послужить случай, произошедший совсем недавно. Участники одного киевского хора, закончив свои гастроли в Америке, перед отлетом на родину (до авиарейса оставалось достаточно времени) решили отдохнуть на пляже, покупаться в волнах Атлантического океана. Одна девушка (любительница поплавать) заплыла намного дальше других, тем более что плавала она замечательно, поскольку выросла в Баку, на Каспии. Но здесь не учла того, что в океане случаются отливы. И когда все остальные на берегу веселились и «расслаблялись», ее, бедную, неодолимо тянуло от берега и все ее спортивные усилия были напрасными. К тому же ее отсутствия по причине веселья никто не замечал, она сама боролась с волнами как могла, но вскоре силы ее стали покидать и она начала тонуть, теряя сознание. Надо сказать, что эта девушка пела в церковном хоре, и ее подруги по храму знали о прилете, и поскольку по обыкновению в этот день служился молебен, то они пели его, молясь «о путешествующих». Пытаясь всплыть, девушка начала молиться, взывать Бога о помощи и, когда сил уже не было, остатками сознания она увидела зажженные свечи и за ними поющих молебные песнопения ее подруг по церковному хору. И в тот же момент непостижимым образом ее ноги коснулись дна и она оказалась возле самого берега.

Вокруг веселились, ни о чем не подозревая, ее коллеги, но она, приходя в себя, ничего никому не сказала, поскольку люди они были нецерковные, вряд ли они смогли бы понять случившееся. Но все слезы и рыдания она излила на следующий день подруге в телефонную трубку и затем на плечи тех, кто ее «отпел» от гибели. Мы не должны забывать, что церковное пение – не только сопровождающее, но и сущностно действующее «делание».

 


Поговорим о ходе, порядке (чине) собственно литургического богослужения, наблюдаемого прихожанами. Божественная Литургия – это неотмирное действие, и, по справедливому мнению некоторых богословов, оно начинается еще за стенами храма, когда люди из своих домов устремляются в церкви. Уже отсюда начинается наше восхождение к горней обители, куда нас зовет, собирает и возносит Христос. И начало этому – отделение наше от мира, от «улицы», мы отделяем себя от них и направляемся туда, где будет совершаться нечто совершенно не мирское, неведомое для мира, кардинально отличающееся от всякого действия и события, в нем происходящего. Мы идем туда для того, чтобы преобразилось наше сознание, нашими очищенными чувствами изменилось восприятие действительности, чтобы произошла встреча со Христом и с нами самими – такими, какими нас замыслил и к Себе ожидает Бог.

Переступив порог храма, мы входим в иную реальность, попадаем под опеку и защиту Господина этого здания, сводчатый купол над головами – как свод Его всесильной и заботливой ладони. Нас встречают просветленными иконописными ликами Пресвятая Богородица, святые, которые также вместе со всеми собравшимися и служащими будут совершать Литургию – наше общее дело. Запах ладана, горящие свечи, тихие передвижения верующих, сосредоточенность, негромкое чтение молитвы. Из алтаря выходит дьякон, изготовился хор, наступает тишина.

 


Начинается Литургия торжественным славословием предстоятеля: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков». Этими словами с самого начала обозначается цель нашего литургического восхождения как цель самой жизни – Небесное Царство, которое «приблизилось». Когда возглашается: «благословенно», этим определяется главная ценность собравшихся в храме – сияющая вершина, а также радость, восторг оттого, что мы теперь знаем о ней, что она дарована нам Творцом как сущность того бытия, которое Он соблаговолил открыть нам появлением нашим на свет. Хор от имени присутствующих, от имени всех святых, также присутствующих здесь своими иконами, отвечает: «Аминь!» – древним еврейским словом, которое из-за его предельной ясности не стали даже переводить, и означает оно всецелое согласие и радость.

С этого момента мы как бы оторвались «от низу» и начали постепенное воспарение «к верху», к самому куполу, начали общими молитвенными усилиями осуществлять, «совершать Небо на земле». Дьякон произносит великую ектенью, призывая всех к общей и согласной молитве: «Миром Господу помолимся». Далее от имени всех собравшихся он возглашает прошения к Богу. Наша молитва не одинока, потому что в ней участвует ходатайством к Своему Отцу Сам Христос, поэтому молитва Церкви – богочеловеческая.

Затем ход службы подхватывает, развивает и поднимает хор пением трех антифонов, то есть положенных на музыку псалмов, в которых выражается радостная хвала. Это песнопение особенно красиво, когда поется так, как оно задумано: двумя хорами, расположенными по обе стороны храма. «Антифон» означает противозвучание, то есть когда поют левый и правый хор попеременно. Таким антифонным пением на небесах славословят Бога ангелы. После каждого антифона священник читает молитву. Затем следует так называемый «Малый Вход», т.е. вход с Евангелием в алтарь через Царские врата и положение его на престол, что раскрывает нам подлинное измерение Таинства Евхаристии как присутствия Бога. В подтверждение этого поется «Трисвятое» – молитвенная хвала Троице «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…», которая, по свидетельству пророка Исайи, извечно поется ангелами пред престолом Божиим.

 


Богослужение Литургии можно уподобить возведению духовного храма своей души и одновременно совместным деланием всех собравшихся – возведению общего духовного собора, как бы вписывающегося невидимо в пространство материального храма, в котором находятся прихожане. И вот в этом «строительстве» достигнут половинный «ярус», который завершает первую часть наших усилий, здесь происходит как бы остановка, ибо всем собравшимся будет провозглашаться слово Божие. Поэтому эта часть службы, начинающаяся возгласом священника народу «Мир всем!», называется Литургия Слова, которая сама совершается будто в три «ступени», от нижней к высшей: вначале пономарем или мирянином читается Апостол (определенное апостольское послание), затем диаконом – Евангелие, после чего уже священником произносится проповедь.

По заложенному смыслу эта часть Литургии – учительная, т.е. Литургия оглашенных, после которой должна следовать часть сакраментальная. Но для православных она так же таинственна и столь же значима, как и Литургия претворения даров хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. Чтение и проповедь представляют органическую часть приготовления сакраментальной части Литургии, их цель – донести народу Слово Божие, которым Церковь живет и растет. Поэтому место проповеди, дополняющей чтение Священного Писания, – сейчас, следует сразу после прочтения Евангелия, а не после совершения Евхаристии, как часто сегодня бывает. И это исключительно важно в литургическом смысле, ибо провозглашение Слова Божьего таинственно, поскольку оно есть акт преображающий, когда слушающий человек становится вместилищем Слова. Этот момент очень ответственный для всех, кто участвует в «делании» Слова, так как чтением не просто воспроизводится то, что Христос говорил две тысячи лет назад, но подлинно звучит Его Слово. А Евангелие – это само пришествие к нам воскресшего Христа. Чтение Святого Писания и проповедь Евангелия в православной Церкви есть важнейший литургический акт. Литургия оглашенных оканчивается сугубой ектинией, молитвой прилежного моления, молитвами об оглашенных и дьяконским возгласом «Оглашенные, изыдите!».

 


С этого момента начинается созидание второго «яруса» Божественной Литургии, дальнейшее вознесение церковного собрания к цели богослужения. Торжественно и в то же время сдержанно и благоговейно поется Херувимская песнь, перевод которой с церковнославянского звучит так: «Мы, которые тайно образуем Херувимов, и вместе с ними воспеваем Трисвятую песнь Животворящей Троице, отложим ныне попечение о всяком деле житейском, ибо готовимся торжественно поднять Царя всех, Которого невидимо копьеносят Ангельские силы».

Священнодействием, знаменующим начало Таинства Литургии, является развертывание на престоле антиминса, представляющего прямоугольник из шелка или полтона, обычно с изображением положения Господа в гроб, а также с частицей мощей, зашитой посередине и с подписью внизу того епископа, который освятил этот антиминс. Во время пения Херувимской происходит Великий Вход, т.е. перенесение Евхаристических даров (хлеба и вина), так же, как до этого Евангелия на престол. Хлеб и вино теперь находятся на том месте, где будет совершаться священнодействие, их претворение в Тело и Кровь Христа, в Святое Причастие. Наступает время самого большого напряжения совместных молитвенных усилий и священнослужителей, и хора, и всех собравшихся. Царские врата закрываются.

Как уже упоминалось, раньше на эту часть Литургии оставались лишь «верные», то есть посвященные в Крещении Духом Святым в смысл и закрытую от мира реальность того, что будет сейчас происходить. В наши времена исхода из храма оглашенных не происходит, от этой традиции остался лишь дьяконский возглас «Елицы оглашеннии, изыдите!». Хотя нет полной уверенности в том, что сегодня не стоит нам вернуться к тому, чтобы хоть в какой-то мере, может, «касательно», приобщиться той древней богослужебной практике, отмечая и фиксируя этот важный смысл и этап Литургии.

 


Дальнейшее «созидательное» литургическое восхождение собравшихся – это приготовление себя к принятию Причастия. Сначала священник возглашает: «Мир всем!» – напоминание о том, что прежде всего необходим мир души, а также состояние примирения со всеми. Первое условие примирения – простить всех за все. Затем дьякон призывает «подняться» еще «выше» призывом: «Возлюбим друг друга…» – то есть душевный мир должен дать рост высшей степени бытия души – любви. Но нужно помнить, что наша человеческая любовь, какой бы она ни была сильной и горячей, – всегда ущербна и недостаточна. Здесь же, на Литургии, мы преображаем ее в Любовь Христову, божественную – ту, которую, по словам апостола, «Бог излил в сердца наши» (Рим. 5, 5) и которую мы потеряли в грехе, а в Литургии Христос нам ее возвращает. Этой Любовью совершается Таинство, и она же подается в Причастии. Ибо нет иного пути приближения к Богу, чем любовь. Она есть тот путь, тот единственно естественный для человека способ жизни, которым он достигает высшего – божественного блаженства, постигает Бога, соединяется с Ним, возвращая себе райское бытие и достоинство.

Основной призыв Христа заключается в любви. Отвечая на вопрос законника о том, какая наибольшая заповедь, Он сказал: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим: Сия есть первая и наибольшая заповедь; Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя»; На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф. 22, 37- 40). Бог помнит нас, если мы помним друг друга. В это время в алтаре священнослужителии целуются с приветствием: «Христос посреди нас, и есть, и будет!». В древности же этот поцелуй Мира даровался от предстоятеля одному члену собрания, который передавал его следующему, тот дальше и таким образом это «целование» мира и Любви охватывало всех молящихся в храме.

После того, как мы выразили свое единение в любви, мы поем Символ Веры, провозглашаем наше единение и в вере, а дальше - следующий совместный «подъем», когда священник зовет нас: «Горе имеем сердца», – то есть призывает обратить наши сердца ввысь, к Небу, отрешившись от всего земного, призывает устремиться к горнему, небесному. Этим свидетельствуется наша вера и памятование, что Литургия духовно совершается на Небе небесными силами. Удивительный комментарий к этим словам дал святитель Иоанн Златоуст: «Будем бояться, чтобы нам не остаться на земле».

 


Но есть еще высшая точка нашего восхождения! Теперь, когда мы вознесли наши сердца «горе», когда мы находимся здесь: вне времени, вне мира, в непостижимом присутствии Бога – единственное движение, на которое еще способна уже столь к этому моменту преобразившаяся, «поднявшаяся» душа, – это благодарность Богу. И священник на самом высоком тоне возглашает: «Благодарим Господа!» По-гречески это звучит как «Евхаристисомен!» Здесь – высшая точка того, что сегодня человек может совершить своей душой в отношении своего Творца. Человек был создан для чистой любви к Богу, для чистой Евхаристии, которая есть высшее откровение об общении со святыми, с живыми и усопшими, о единстве и взаимной зависимости всех членов Тела Христова. В грехе же он ее потерял, но она была восстановлена Христом, и сейчас мы можем литургически, возвращаясь, в нее входить. Когда человек стоит перед Богом и принят Им, когда к нему вернулась его первоначальная красота и чистота, то благодарение – поистине предельное и самое полное выражение его существа.

В то время, когда прихожане отвечают на призыв благодарения пением «Достойно и праведно есть…», в алтаре священник приступает к своему восхождению в кульминацию службы и начинает читать молитву Благодарения над Евхаристическими Дарами. Духовное же присутствие на Тайной Вечере священник обозначает возгласами слов Христа, произнесенными на ней и установивших Таинство Причастия: «Приимите, ядите, сие есть Тело мое, еже за вы ломимое во оставление грехов. Пейте от нея вси, сия же есть Кровь Моя Нового Завета, яже за вы и многия изливаемая во оставление грехов», – что запечатлевается «Аминь», произносимым хором от имени прихожан. Путь Евхаристического восхождения заканчивается возношением поднятыми руками Святых Даров священником: «Твоя от Твоих Тебя приносяще…» и молитвой эпиклезиса (призывание Святого Духа), в которой мы молим Бога ниспослать Духа Своего Святого и сотворить «хлеб сей Честным Телом Христа Твоего» и вино в Чаше «Честною Кровью Христа Твоего».

 


В жизни Церкви все достигается даром Святого Духа, Который исходит от Бога, пребывает в Сыне, от Которого мы получаем откровение о Сыне как о нашем Спасителе и об Отце как о нашем Отце. Теперь Таинство исполнено: на престоле – истинные Плоть и Кровь Христа. Для мира сего, для которого Царство Божие еще должно прийти, хлеб остается хлебом, вино – вином, но для Церкви, принадлежащей новой жизни и новому веку в Духе Святом, они находятся в уже литургически преображенной реальности Царства – это подлинно и абсолютно: истинное Тело и истинная Кровь Христовы.

Теперь главное литургическое действие осуществлено, мы готовимся к последнему – принятию Даров в Причастии. Однако первое, что делает священник после сошествия Святого Духа, – он тут же перед Ними возносит ходатайственные молитвы о причастниках, об усопших и о живых христианах, за весь мир. Это действие заключает в себе глубинный смысл, потому что ходатайство за всех и вся есть первое и основополагающее служение Церкви в соединении нас, разрозненных и разъединенных в своем эгоизме, в Единое Тело Христа, в даровании нам «едины усты и едино сердце в общении с Богом».

 


Перед принятием Причастия священник читает приготовительную молитву, смысл которой в том, чтобы оно не стало нам «во осуждение». Здесь внимание концентрируется уже на личном характере восприятия Таинства, задействуется ответственность каждого причастника. Церковь всегда подчеркивала важность персонального приготовления к принятию Святых Тайн. И нелишним будет напомнить, что православная аскетика очерчивает христианину его «духовный» горизонт в этом плане, утверждая, предупреждая и научая тому, что никто и никогда не был достоин и не был готов быть причастным Христу. Причастие есть Дар Божией Любви и заботы о человеке. Поэтому рефреном подготовки к Причастию должно быть не стремление к «готовности» (ох уж это дисциплинарное – вычитать!), а разумное, молитвенное осознавание как раз своей неготовности и недостоинства. В этом – дух Литургии да и всей церковной жизни, поэтому поется Господня молитва «Отче наш», приуготовляя причастников, напоминая о наших отношениях с Богом: мы – просим, Он – дает «хлеб насущный». Вот какое пояснение этим словам дал святитель Кирилл Иерусалимский: «… хлеб обыкновенный не есть насущный, а сей святый хлеб (Тело Господа) есть насущный, то есть имеющий действие на сущность души. Сей хлеб сообщается всему твоему составу к пользе души и тела».

 


Теперь все исполнено, созидание духовного молитвенного храма подошло к своему завершению, он возвысился под самый купол, где в православной иконописной традиции часто изображается Спаситель. Мы подошли к самой благоговейной точке участия христианина в Божественной Литургии – сейчас его уста соприкоснутся с Телом и Кровью Господа Иисуса Христа.

«И в Евхаристии, как вечный полдень длится, // Все причащаются, играют и поют // И на глазах у всех Божественный Сосуд // Неисчерпаемым веселием струится». Автор этих строк (возможно, из всей церковной поэзии они поэтически наиболее точны в радостности и непосредственности восприятия) – О.Мандельштам, по всей видимости, глубоко и христиански верно ее переживал. И как важно к этому моменту, подходя к Литургической Чаше, не расплескать, не уронить ни капли из своей чаши благоговения и сердечной простоты, которая наполнялась все это время духовного восхождения и литургического созидания. Нужно помнить о духовной осмотрительности и осторожности, чтобы ее невзначай в последний момент не опрокинуть. Ибо, увы, можно причащаться и, однако же, не причаститься.

 


Можно философски обосновать идею Бога, можно прийти к осознанию Его бытия рационально или эмоционально, но все это еще не религия. Только когда глубина нашего сознания непостижимым чувством отзовется на некую необъяснимую, но родную нам Реальность, наполнив душу трепетом и радостью, мы безоговорочно понимаем и уже знаем ее как Священную, Совершенную и Абсолютную, имеющую Власть Жизни. В этом источник веры, полноты религиозного сознания и православного религиозного опыта.

Святое причастие оказывает (и для большинства сегодняшних людей это – открытие) потрясающее воздействие на человека, на его сознание, эмоции, дух, физиологию! Это наше величайшее богатство и привилегия, ни с чем не сравнимый Дар Божий человеку! Именно в нем в наибольшей степени начинается осуществляемое Церковью ощутимое богообщение.

Литургия совершилась. Мы возвращаемся в мир, но идем туда не такими, как приходим, но измененными – «с миром изыдем», то есть с тем духовным, небесным миром, в котором мы побывали, где видели свет истинный, мы приняли Духа Небесного, и частичку которого несем в себе, и в то же время являемся Его частицей сами. И это должны знать и видеть по нам все окружающие – даже без объяснений и уверений, потому что эта неизъяснимая литургическая правда отражается на наших лицах, лучится в наших глазах и ангельски поется нашим сердцем.

 


Мы вкратце постарались дать описание, как дарованное нам православное литургическое богослужение задумано, как оно должно совершаться и восприниматься (конечно же, лишь один, субъективный его вариант). Однако в сегодняшней действительности мы часто видим картину иную. Что в нынешнем служении Божественной Литургии вызывает беспокойство? Прежде всего, массовая литургическая неграмотность прихожан, как следствие общей религиозной непросвещенности. Подавляющее большинство из них посещает храм без должного осознания подлинной цели присутствия и участия в богослужении, очень многие из них не понимают сущности как Божественной Литургии, так и самого Причастия. Наши «православные» (увы, невольно приходится все же в который раз ставить это слово в кавычки), как правило, прибегают к Церкви не как к единственной возможности преображения и уподобления Божеству, не для того, чтобы искоренять в себе зло и стремление ко греху, а - по привычке, так сказать, религиозно «потусоваться», «так надо», либо по каким-то психологическим мотивам, послушать пение – в общем, «побыть» на службе. И хотя в этих желаниях нет ничего плохого, богослужения предназначены все же для других, высших целей, которые определил Своей Церкви Христос. Когда храмы не наполняются разумным, осознанным религиозным благоговением, когда в них не происходит поиск прикосновения к Божеству, они становятся местами, где люди собираются только лишь для того, чтобы понаблюдать за определенным религиозным обрядом. Религиозное сознание нынешней церковной среды очень часто не несет в себе подлинного литургического духа.

Разумеется, созидать тонкую духовную ткань Божественной Литургии – дело непростое, кропотливое, деликатное, и потому взращивание ее в душах современной паствы – работа не одного дня, и это понятно. Печаль в том, что по большому (да и по малому тоже) счету такая работа всерьез между нашими прихожанами не проводится. Почему-то считается, что они должны из книжек сами все узнавать и разбираться в тонкостях богослужения. Кстати, да и книжек, написанных доступно и доходчиво, практически нет. Иногда от наших пастырей можно услышать недоумение: «А что там сложного? Вначале ектинья, затем антифоны, потом Малый вход, после – Большой, следом – «Херувимская»… Что тут объяснять-то? Все просто и понятно». Можно выучить формальный ход богослужебных действий, наизусть знать последовательность молитв и возгласов, в конце концов, можно следить за ходом службы по схеме, написанной на листке. Но осознается ли при этом внутренняя необходимость и духовная логика всех этих элементов, ощущается ли при этом живая, трепещущая пульсация Литургии? Если этого нет, то литургическое служение в таком случае становится бессмысленным выполнением формальных обрядовых действий, которые ничего по существу не способны изменить.

Можно спросить: «А как же «красота», «торжественность» службы?» К сожалению, они легко могут уводить сознание человека в поверхностное восприятие происходящего, если не будут наполнены подлинными литургическими флюидами. Литургия по своему существу духовна, и поэтому красота ее должна быть прежде всего исполнена духовности, иначе это будет лишь пустая, звонкая красивость, и не более. Увы, наши прихожане в основном не проникаются подлинным смыслом Божественной Литургии, довольствуясь в лучшем случае восприятием ее внешних обрядовых форм.

 


Церковный принцип собрания установлен для нас Христом в Его словах: «Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18, 20). Ключевые слова здесь не те, что обозначают количество собравшихся, а «во имя Мое». А разве во имя Христа и ради Христа сегодня приходят в храм наши «верующие», разве этот –главный – посыл сердца устремляет их на богослужения? Как правило, он, в лучшем случае, как писал один богослов, является желанием удовлетворить свои «религиозные нужды».

Иногда можно слышать (увы, нередко из уст священников), что таким отношением мы «оскорбляем Бога». Однако Ему чужды подобные чувства, поскольку Он источник лишь одного чувства – Любви, а потому мы не наносим Ему оскорблений, но сами себя лишаем огромной Радости Божественного присутствия, Его силы и Любви, преизобильно даруемых нам в божественных энергиях Таинства Евхаристии. Не умея «настраивать» свой ум, чувства, волю на их восприятие, мы безмерно обедняем себя, присутствуя на Божественной Литургии «дежурно», сухо, безрадостно. Там, где должна быть полноводная река Благодати, омывающая нас, грязных, и питающая немощных, течет едва приметный ее ручеек. Люди, не осознающие драгоценности Литургии, уподобляются тем неразумным нищим, которые под поток сыплющегося им золотого песка подставляют руки, но только ладонями не вверх, а вниз, и потому вместо того, чтобы черпать богатство пригоршнями, беспечно пропускают его сквозь пальцы, оставаясь все такими же бедняками, имея столь могучего и богатейшего Благодетеля.

 


Но эта беда (а это действительно так) Церкви растет не сама по себе, у нее свои «корни»: люди всерьез к Литургии не относятся, они ее не знают и не учатся ей. А такое обучение, – если хотите, литургическое воспитание – должно находиться в центре пастырской деятельности наших «батюшек», поскольку в Божественной Литургии находит исполнение сама Православная Церковь, и христианин обретает свое подлинное человеческое воплощение. Без выполнения призыва Христа «идите, научите», наши прихожане так и могут, годами посещая храм, оставаться на месте, живя «мимо» Церкви и Литургии. А ведь он предполагает ответственность, и немалую. В этой связи на передний план самым острым образом выходит проблема литургической катехизации как для взрослых прихожан, так и для священников. Людей нынче нужно литургически образовывать, ведь иначе полноценную духовную жизнь прихода, по существу, устраивать нельзя. Поскольку она должна концентрироваться не вокруг батюшки, не вокруг церковной суеты в обустройстве храмового быта и т.п., но в центре ее должна находиться Личность Христа. Разумеется, для этого нужно прилагать известные духовные и интеллектуальные усилия, но пастырство как раз и предполагает – притом самой сущностью профессии – педагогическую функцию.

Есть еще одна сторона этой проблемы. Божественная Литургия по своему характеру и назначению дидактична, то есть наряду с духовной она самим своим богослужебным ходом выполняет и учительную функцию. Но беда как раз заключается в том, как она исполняется в нашей богослужебной практике. И вот здесь до «идеала» еще далеко. По правде говоря, не только до идеального состояния, но и до нормы. Здесь нет возможности рассмотреть все аспекты этой проблемы, однако на некоторые моменты указать следует, поскольку они-то главным образом и препятствуют восприятию службы. Ограничимся теми, которые, во-первых, видны невооруженным глазом, а во-вторых, более всего заметны со стороны прихожан, т.е. с «людской» стороны алтаря.

 


Очень часто прихожанам приходится наблюдать несобранное, неблагоговейное, бездушное, непрофессиональное богослужение. Видно, что священнослужители не служат, а исполняют обязанность с равнодушным видом, рассеянным взглядом, в общем, «отбывают номер». Конечно, невозможно каждую службу проводить одинаково с высоким духовным напряжением, что по-человечески понятно – в жизни бывает всякое. Однако есть вещи, относящиеся не столько к духовной составляющей, сколько к чисто профессиональной стороне, к культуре, к обыкновенному отношению к своим трудовым и служебным обязанностям, к людям, пришедшим в храм, которые на таких же религиозных основаниях принимают участие в Литургии.

Нередко во время службы через открытые Царские врата наблюдается далеко не благоговейная атмосфера в алтарном пространстве, создаваемая каким-то слишком уж фривольным поведением пономарей, дьяконов, да и порой самих священников. Рабочий словесный обмен, конечно, необходим и оправдан, но зачастую уж слишком понятны и очевидны прихожанам разговоры между батюшками на темы, явно далекие от происходящего в алтаре. Сразу становится понятным, что данная служба для них – обыденная и привычная, в какой-то степени, может, и рутинная работа. Такие сигналы волей-неволей исходят от священнослужителей, передаваясь прихожанам, что, безусловно, расхолаживает богослужение, «приземляет» его.

На понижение духовного градуса влияют многие другие «мелочи». К примеру, часто во время службы пономари, а обычно это молодые парни, юноши, передвигаются как бы нехотя, вразвалочку, лениво. Они могут позволить себе в облачении во время службы вальяжно (что твой архиерей) выходить в центральную часть храма и, встретив знакомых, не спеша с ними пообщаться, затем шествовать дальше.

Очень плохое впечатление создает равнодушное чтение молитв предстоятелем. Особенно «убийственна» такая безучастность, когда произносится великая молитва святителя Иоанна Златоуста при выносе Чаши из алтаря для Причастия: «Верую, Господи, и исповедую…», – скороговоркой, глядя по сторонам, как будто устало, нехотя, не напрягаясь. Но ведь именно в этот момент происходит особенное исповедание православного христианина – вера в то, что действием Святого Духа и в алтарном сослужении священника произошло самое великое чудо – в Чаше находятся Плоть и Кровь Христа! И если он с таким равнодушием «призывает» к исповеданию этой веры, а она, тем не менее, возгорается и удерживается в сердце, то вовсе не благодаря, а наоборот – вопреки богослужебным усилиям служителей.

 


Необходимо иметь в виду, что момент причащения в ходе служения Божественной Литургии – особый, поскольку в нем исполняется ожидание как самой Церкви, так и причастников. В нем – видимое соединение со Христом, прикасание к Нему, принятие в себя Святых Даров. По сути происходящего в это время весь храм должен замирать, и все взгляды должны устремляться на Чашу, на тех, кто сегодня становится причастным Христу, и торжественность момента должна всячески создаваться и поддерживаться ходом богослужения и всеми служащими. Однажды один умный человек с прямым характером, сочувственно и с интересом вглядывающийся в жизнь Церкви, глядя на то, как происходила служба и особенно само причащение в одном столичном, далеко не худшем в литургическом отношении храме, откровенно, в глаза, с какой-то досадой сказал: «Никогда не поверю, что эти люди выносят в Чаше своего Бога и Ему причащаются. Так пресно и обыденно – как в столовой. Если они с таким безучастием и безалаберностью ведут себя в Его присутствии, то одно из двух: либо они не верят в то, что делают и декларируют, либо там Его нет». Эти горькие, честные слова были понятны: поведение и отношение пономарей, дьякона, а также священника было тогда соответствующим высказанному впечатлению. К великому сожалению, то, что увидел этот человек, далеко не редкость, увы, это скорее печальное правило нынешней нашей церковной жизни.

 


Есть еще одно богослужебное обстоятельство, которое нужно упомянуть в связи с причащением прихожан. Хотя о пении предстоит поговорить ниже, тем не менее, стоит отметить его роль в данной части Литургии. Каким-то непонятным образом возникла практика, когда в этот наиболее личностный и важный для причастника момент – особо трепетный и торжественный, по существу кульминационный в Литургии – хор попросту «выключается»! И песнопение «Тело Христово приимите…», которое должно в тишине составлять особенный, «духовный» звуковой фон происходящего Таинства, вместо хора начинают петь (что часто трудно назвать этим словом) прихожанки, обычно это несколько бабушек-тетушек, которые полагают, что чем жалобнее и протяжнее будет звучать, тем лучше. Только что пел церковный хор, ведя всю службу, и вдруг в самый важный момент под сводом храма начинает звучать нестройное, совершенно несовместимое со значимостью момента «завывание» застольных голосов, которое сразу же «выбивает» ход Литургии из его духовного ритма, опуская ее к земле. Часто это заунывное сопровождение тянется долго, порой оно спонтанно возникает в разных точках храма, перебиваясь одно другим, словно исполнители соревнуются друг с другом. В этот момент эмоционально служба как бы «разваливается», и только люди с совсем непритязательным вкусом или равнодушием к Литургии принимают такое положение вещей, давно придышавшись и свыкнувшись с таким безвкусием и безграмотностью. Удивительно, но многих священников не «царапает», совсем не задевает столь откровенная профанация момента Божественной Литургии, их все устраивает!

Хор почему-то (и это уже укоренено в церковной практике) считает, что в этот момент службы у них «законный» отдых. Часто можно услышать объяснение: «Ну, как же, в древности в этот момент весь храм пел «единым сердце, едиными усты», приветствуя таким образом причащающихся». Верно, но нельзя забывать, что в те времена какого-то особенного хорового сопровождния не было вообще, и все, что поет сегодня хор в продолжение всей службы, по идее должны петь сами прихожане. Ну и что получится, если сейчас попробовать это сделать? Необходимость хора возникла в связи с невозможностью стройного, благолепного песнопения в храме самими прихожанами – увы, времена христианских общин первых веков прошли безвозвратно. Поэтому хору отвели в богослужении вспомогательную, заместительную функцию. Исходя из целостности и динамики богослужения, нет никаких оснований в высший, кульминационный момент Божественной Литургии бросать ее сопровождение. Такая укоренившаяся практика, въевшаяся сегодня в ткань богослужения, наносит непоправимый урон восприятию Таинства Евхаристии, свидетельствуя о непонимании значения и сути происходящего совершающими его. Пение представляет один из важнейших элементов богослужения, им доносится до слушающих Слово Христа, Ангелов, святых.

 


Нельзя обойти вниманием сложившуюся практику чтения в храме Евангелия и Апостола, поскольку это один из ключевых моментов Божественной Литургии, им венчается учительная часть ее – Литургия оглашенных. Учителя Церкви говорили: «Кто не слышал Евангелия, тот не был на Литургии». Начальник православного монашества Антоний Великий, однажды услышав в храме читаемое место из Евангелия, где было сказано о призыве Христа идти за Ним, тут же изменил свою жизнь, раздал наследство, оставленное его состоятельными родителями, и ушел в египетскую пустыню. В Евангелии нет ни одного лишнего слова, поэтому особенно важно текст его доносить до слуха пришедших в храм с максимальной тщательностью. Момент чтения в ходе богослужения должен быть выделен особо, что и знаменуют уставные возгласы дьякона, призывающие к усиленному вниманию.

К великому сожалению, у нас сложилась совершенно недопустимая практика плохого, часто откровенно небрежного отношения к оглашению отрывков из Священного Писания за Литургией. Казалось бы, дело не такое уж сложное, однако, как правило, почему-то оно поставлено из рук вон плохо, при этом почти повсеместно. Достаточно спросить у людей, расслышали ли они только что прочитанное, и можно легко убедиться в том, что в подавляющем большинстве случаев слова Евангелия услышаны не были. И дело здесь вовсе не в церковнославянском языке, (в некоторых храмах, к примеру, дублируется чтение Апостола на русском – эффект такой же).

Опыт подтверждает: для человека, владеющего русским языком, церковнославянский не является серьезным препятствием для восприятия текстов Священного Писания, читаемых в храме за Божественной Литургией. Наоборот, он, будучи совершенно созвучным с русским языком, как раз помогает увидеть те краски и смыслы, которые не просматриваются на русском. Конечно же, чтение Евангелия рассчитано не на случайно зашедшего в храм человека, сознание которого переполнено шумами и звуками «улицы». Нужно сказать, что в общем смысле и само богослужение рассчитано не на обращение неверующих, но служит необходимым средством в духовном возрастании людей, которые именно в Православии увидели свет Истины. Обряд же представляет собой средство и способ отражения и сохранения духовного опыта уже воцерковленных людей. Поэтому в Литургии Евангелие – для читающего Евангелие. И в этом никакого противоречия нет: в Церкви должна происходить серьезная душеспасительная работа. Здесь не концерты исполняются, а совершается высшее человеческое бытие, притом совместными богочеловеческими усилиями. Поэтому приложение определенных духовных и интеллектуальных усилий – условие в христианстве необходимое: Бог ленивым не потакает. По большому счету русскому жаловаться на трудность понимания церковнославянского языка, по правде говоря, стыдно, особенно человеку образованному. Так происходит только потому, что такие люди просто ни разу не удосужились остановить свое внимание и приложить совсем немного умственного труда – иной причины попросту нет. А представьте, каково англичанину или китайцу? И ведь они учат и понимают, потому что присутствует главное – религиозный мотив.

 


Препятствиями на пути к уху прихожанина также могут быть акустика храмового помещения, артикуляция чтеца, невнятное произнесение слов. Не на пользу восприятию также то, что чтец стоит лицом от центра храма, что тоже уносит слова от прихожан. Дьякон читает Евангелие, стоя на амвоне, лицом от прихожан к алтарю, отчего его голос направлен в Царские врата, к священникам, находящимся в алтаре, которые и так Евангелие знают наизусть. До уха прихожан доносится лишь отраженный звук, что смазывает восприятие порой до неузнаваемости. Вряд ли стоит придерживаться этой богослужебной нормы, если из-за нее люди не слышат слов Христа, к Которому они пришли.

Какой-то нелепостью представляется бренчание колокольчиков кадила, которым кадит дьякон во время чтения Апостола, они явно забивают голос, мешая слышанию текста апостольских посланий. К чему эти отвлекающие служебные «мелизмы», которые только сбивают людей с духовного настроя? Есть такой парадокс: среди очень многих прихожан распространено убеждение в том, что во время чтения Апостола и Евангелия нужно выполнять лишь одно требование: стоять неподвижно и опустить голову в пол. А вот слышать и понимать читаемое вовсе не обязательно, поскольку их слова сами по себе «мистичны» и действуют на человека помимо его сознания. Мало того, многие полагают, что для этого и существует такая «непонятность», и, к сожалению, так же полагают и некоторые священники: «Зачем тебе понимать? Главное, чтоб бес понимал!» Вот до какой дремучести может доводить пренебрежение богослужебным чтением.

 


Есть еще одна мешающая «мелочь», получившая распространение в последние годы, – это как бы «певческое» чтение Священного Писания. Придуман такой способ подачи текста, когда читающий начинает с низкой ноты и, постепенно усиливая голос, к концу отрывка достигает высокой, на которой сильным возгласом чтение оканчивает. И это как бы «должно быть красиво». Однако необходимым условием для этого должны быть такие профессиональные вокальные данные, которыми обладает, в лучшем случае, один из ста наших дьяконов. На практике оно превращается в вымученное «ревение», которое растягивает слова, делает их неслышимыми, совершенно заглушая их, выглядит бесталанным и попросту неуместным. Тем не менее, считается, что так и нужно делать. Но к чему воздвигать дополнительные препятствия для восприятия слов Христа? И даже в тех случаях, когда такая «красивость» исполняется все же, как задумано (или около того), этот «вокализм» недопустимо перетягивает на себя фокус внимания слушающих, уводя их от восприятия текстов и смыслов читаемого.

Нельзя не отметить, что частенько дьякон ожидает этого момента в службе, чтобы проявить свои голосовые способности, показать себя, покрасоваться. Но он призван показывать не себя, но Христа! Надо сказать, что святые духовидцы учат, что во время чтения Апостола за спиной чтеца невидимо стоит тот Апостол, послание которого возглашается, а рядом с читающим Евангелие – Сам Христос. Порой кажется, что те, кто совершают Божественную Литургию об этом незримом присутствии либо перестают помнить, либо в него не верят.

Бывает, попадается не в меру голосистый дьякон, который своим «трубейным» голосом может оглушить всех присутствующих. Когда он с расчетом на производимый эффект с явным удовольствием демонстрирует свой голосовой аппарат, то звук покрывает все произносимые им слова – и что самое безобразное, что слова читаемого им Евангелия, – так, что они «тонут» в нем, становясь неразличимыми для уха.

В подобном оглушающем стиле он возглашает и ектеньи. А ведь это не просто слова, но молитвы – его служебное обращение к Богу. Однако по тону такого обращения складывается впечатление, что произносит он не «прошение» Богу, но самое что ни на есть дерзкое, прямо-таки бездумное «требование» с криком и вызовом, что совершенно противоположно духу христианства, духу Литургии! А ведь он призван задавать тон молитвенного обращения к Богу всем присутствующим. Почему-то принято считать, что дьякон должен быть непременно представительным, «выступать» словно памятник, вещать монументально, басовито, «солидно». А получается часто, что такой вид его – не молитвенный, а попросту глуповато напыщенный, весьма далекий от той роли, которая отводится дьякону в православном церковном богослужении.

 


Надолго запомнилось служение одного молодого иеродиакона в одном недавно созданном небольшом монастыре, что неподалеку от Новосибирска. Неся послушание водителя, и будучи от природы человеком общительным, в работе и в монастырском быту среди братии особо не выделялся. Но на Литургии он представал уже совсем другим человеком – собран, торжественен, лаконичен и точен в движениях, чувствовалось, что вектор его внимания строго направлен в алтарь. Когда он совершал круговое каждение храма, его глаза на лицах братьев не останавливались, он их будто не видел. Поклон перед каждой иконой был весомым и значимым, губы при этом обозначали молитву, и не было сомнения, что он молился, а не произносил автоматически слова положенной молитвы. Уже одним этим своим быстрым, как бы летящим шествием он устанавливал, распространял в пространстве храма атмосферу исключительной значительности происходящего. Он был высок, строен, и когда в ектиньи он поднимал руку, она не просто «присутствовала» рядом для поддержания ораря, но, будучи вознесенной вверх, будто устремляла к Небу ту ектинью-молитву, которую он произносил не только устами, но и всем телом, всем собой. Она звучала совершенно целенаправленно, поскольку всем своим строем и смыслом была устремлена к Тому, ради Которого этот юноша служил Божественную Литургию.

Удивительно, что никакого пафоса не было ни в жестах, ни в движениях – все было просто, и в то же время исполнено благоговения и энергии. Так же удивительным было наполнение голоса, звучавшего без особого подъема, но внушительно, он легко заполнял пространство храма – еще не совсем оборудованного, перестроенного из бывшего колхозного гаража, – и на его призыв: «Миром Господу помолимся!» – сердце невольно и легко откликалось, согласно присоединяясь к дьяконской молитве. Так же просто и устремленно он читал Евангелие, перед этим выдержав паузу, как будто вздохнув, без всякой расплывчатости произносил слова «читком», ясно, ровным голосом, который был слышен в каждом углу, доносясь до каждого уха. Было очевидно, что он понимал то, что сейчас читал, а также осознавал важность евангельского Слова. Церковнославянский язык был понятен в каждом слове и звуке, восприятию не мешали ни гаражная акустика, ни легкая картавость произношения. Просто и слаженно пел небольшой братский хор, Литургия летела и на своих крылах уносила в свои высоты всех присутствующих.

Это была обыкновенная служба, ничем особенно не отличавшаяся от остальных. Но она делала необыкновенным и особенным пребывание в ней. Когда служба окончилась, было впечатление, что она длилась минут 15, ее хотелось еще и еще. Жизнь монастыря входила в свою ежедневную колею, но душа парила и тихим горением ликовала литургической радостью.

 


Чтение Апостола, Евангелия и проповедь связаны между собой неразрывной смысловой нитью, поэтому произнесение проповеди как разъяснение только что прочитанных текстов представляется логичным и последовательным, хотя есть разные мнения и сложившиеся традиции. В конце концов, главное, чтобы достигалась цель – было воспринято Слово. Сегодня с проповедью у нас наблюдаются большие сложности. Живое, умное, боговдохновенное пастырское наставление в наше время имеет огромное значение, но встречается, к сожалению, довольно редко. Увы, слишком часто священники ограничиваются общими словами или увлекаются словесными витиеватостями, а порой видно, что пастырю попросту нечего сказать своим пасомым. А ведь Церковь своим богослужением дает очень сильное средство для евангелизации церковной среды: если сложить все отрывки Священного Писания, читаемые в воскресные дни, то получится огромный дидактический материал, при этом нужно учитывать, что он методически подобран и выверен. Отрывки из апостольских посланий и Евангелия «срифмованы» по смыслам, поэтому проповедь должна охватывать их вкупе. Несмотря на исключительную важность апостольских наставлений (а иначе зачем они читаются на Литургии?), они практически никогда не являются у нас предметом проповеди, в нее не входят. Но таким образом мы попросту не используем духовную и наставническую мудрость самой Церкви, сами себя неразумно обкрадываем.

 


Как уже упоминалось, роль церковного пения в литургическом богослужении особенная. В деле создания соответствующей молитвенной атмосферы она неоценима. Очевидно: как хор ведет службу, так и строится духовный храм души, ее подготовка и вознесение к Причастию. Без подъема уровня церковнопевческой культуры на должную высоту основательное и полноценное возрождение Православного богослужения и, в частности, Божественной Литургии, немыслимо. Нынешнее состояние богослужебного пения удовлетворительным признать никак нельзя; если не брать в пример те немногие храмы, в которых над его устроением усердно трудятся, то, в общем, положение дел в этой сфере можно назвать удручающим. А это неизбежно таким же образом влияет на состояние богослужения в целом. К сожалению, повсеместно распространено очень вредное мнение – мол, главное, чтобы пелось, а как – это уже вопрос десятый: поют там несколько тетушек абы как, ну и ладно. Да нет, «ладно» – это как раз тогда, когда поют хорошо, слаженно – в лад.

Отношение настоятеля к тому, как звучит на Литургии его хор, вполне определенно отражает его отношение к этому великому богослужению в целом. Почему-то считается, что в филармонии хор должен звучать профессионально, без фальши, а в храме – не столь важно, там «свои» простят, да и бабушки в музыкальных тонкостях не разберутся. Непонимание, неумение организовать достойное звучание церковного хора (а чаще всего это – следствие невнимания и попросту небрежения настоятеля к данной стороне своего служения) наблюдается повсеместно, да нередко встречается и в монастырях.

Нет никакого сомнения в том, что каждый священник хочет служить Божественную Литургию в сопровождении хорошего пения, но удосуживаются потрудиться на этом поприще, досконально разобраться в этом важнейшем богослужебном вопросе лишь немногие. Кто нашел хорошего регента, у того хор звучит, вроде, сносно, а остальные довольствуются тем, что есть, скоро привыкая (и приучая прихожан) к корявому, нестройному пению певчих. Но основная причина вовсе не в нехватке квалифицированных, литургически думающих регентов, что представляет сегодня, конечно, немалую проблему. Главное в том, что наши батюшки в отношении богослужебного пения в большинстве своем, как правило, неграмотны, отчего свои светские, мирские музыкальные предпочтения переносят в храм. То, что у наших священников не воспитывается всерьез церковнопевческая культура, им не преподается должным образом богословие служебного пения, есть очень существенное упущение наших духовных школ. Понятно, с преподавательскими кадрами сегодня «напряженка», поэтому всерьез рассчитывать на изменения в этой сфере не приходится, но если по-настоящему относиться к церковному возрождению, то такую важнейшую проблему можно и необходимо оперативно решать на епархиальном уровне, не оставляя священников с ней один на один.

Качество богослужебного пения в наших храмах сегодня нужно повысить как минимум на порядок, и для этого нужно удесятерить епархиальные возможности и усилия. А путей решения этой острой проблемы – множество, не нужно только успокаиваться и ошибочно считать, что здесь все в порядке. Нет сомнения, и опыт тому доказательство, что эти усилия очень скоро окупаются (и в прямом смысле тоже) сторицей, поскольку общеизвестно, как чутко паства реагирует на замечательное храмовое пение. Появление хорошего хора всегда приводит в храм все новых прихожан, уже не говоря о духовной стороне дела.

 


Разрешение означенной задачи потребует кропотливости и усердия, тем более что она не односложна: в ней сведены и человеческий фактор, и музыкальный материал, и богословие, и аскетика. Для рассмотрения хотя бы основных ее аспектов требуется отдельный разговор. Однако на несколько наиболее характерных моментов следует обратить внимание. Сегодня в городские храмы часто приглашаются вокалисты-профессионалы из филармонических и иных светских хоров. И мало в каком храме они попадают под руководство такого регента, который сможет организовать звуковой материал этих концертных голосов в созвучие, соответствующее храмовому пространству и богослужебным целям. Дело в том, что их пение настроено на успех, и уточним – на их личный успех, т.е. на аплодисменты: этих вокалистов так учили – показывать свои способности и таланты во всей красе и мощи. И надо сказать, что этот профессионализм «зашит» в их сознание на рефлекторном уровне. Если они не понимают сущностной разницы между светским пением и богослужебным, то им очень трудно, а порой невозможно пересилить себя и перестать петь «на публику», направив внимание и голосовой посыл внутрь, наполнив его светом духовности. Поэтому чаще всего в таких храмах мы слышим светское, «концертное» сопровождение богослужения, совершенно чуждое ему.

 


Еще печальнее то, что как раз такая манера многим нашим владыкам и настоятелям нравится, и они вполне убеждены, что это громыхающее цветастостью и многозвучием громкоголосие и есть образец православного литургического богослужебного пения. Тут уж не до тонкостей сравнения знаменного распева и партесного пения – сложно добиться, чтобы такой хор пел хотя бы просто тише, не изливая на молящуюся «публику» все свои децибелы, которыми они «нагружают» молитвенные тексты церковных песнопений. К сожалению, со временем люди привыкают к стилю такого «концертного» богослужения, считая его единственно приемлемым в храме и даже порой восторгаясь им. Но участие светского хора в богослужении ведет к очень существенной подмене, которая странным образом не находит должной оценки: получается, что дирижер этого хора управляет основным духовным ритмом церковной службы! Светский мирской человек, часто весьма сомнительных религиозных взглядов и порой не безупречной житейской репутации, оказывает решающее влияние на духовно-эмоциональный характер богослужения, и все в храме: и священнослужители, и прихожане – невольно вынуждены воспринимать его музыкальную трактовку исполняемых хоровых произведений, а также то, как «видит» он само богослужение в целом!

 


Есть такое емкое выражение: «Дух творит себе формы», – согласно этой очевидной закономерности в храмовое богослужение через музыкальные формы входит и хозяйничает дух того мира, от которого должны отгораживать нас стены храмов хотя бы на время Божественной Литургии. В ее ткань обильно вплелись моменты даже вопиющей «светскости»: часть Литургии непосредственно перед выносом Чаши, когда прихожане на духовном излете ожидают открытия Царских врат и выхода к ним Христа, в хоровой партитуре называется не как иначе, как «концерт»! И они его «дают»! Притом, в самый «подходящий» момент, когда все знают, что сейчас в алтаре причащаются священники, то есть, в самые тихие минуты молитвенной концентрации и кульминации духовного ожидания выноса Чаши. В этот момент в храмовое пространство врываются концертная мощь хора, звучание которого совершенно чуждо, неуместно и совершенно противоположно духовно-психологическому настроению, которое должно быть к этому моменту у причастника.

Часто в этом месте такой хор как бы «отрывается на всю катушку», перестав ограничивать себя уставными рамками, и начинает исполнять то и так, как пожелает, чтобы впечатлить. Такие «выступления» призывают не молиться и причащаться, а кричать «Браво! Бис!», устраивается эдакий «театр оперы без балета». Не случайно в эти сакральные минуты перед Причастием в храмах вместо тишины, особенной собранности и замирания зачастую творится раскардаш: люди начинают ходить туда-сюда, суетиться, пономари носят кружку для пожертвований, передвигаются в центр тумбочки и выносятся из алтаря ведра, кружечки, иные принадлежности для молебна, следующего после окончания Литургии и т.п. Все это происходит во многом благодаря духовной «установке», посылаемой таким хором, для которого богослужебное пение – это всего лишь набор внутренне не связанных между собою последовательных концертных номеров, исполняемых для развлечения публики.

 


В одном очень известном монастыре в хор привлекаются профессиональные вокалисты, обладающие профессионально поставленными голосами, легко справляющимися с музыкальным материалом богослужебного пения. По всему видно, что уже наизусть они знают каждое песнопение и каждую ноту. И регент – монашествующий. Вроде, все есть, а вот их пение под сводами замечательного древнего храма (не очень, надо сказать, большого) звучит как-то отвлеченно, будто в отрыве от чудных икон, от храмового пространства, от свечей и строгих монашеских фигур в черном облачении. Да, их аккорд звучит крепко, точно, без фальши, но все же, эти певчие как будто замыкаются на себе, голоса звучат слишком ярко, открыто и громко для такого пространства, непомерно энергичный их звуковой посыл – собственно, такой, какому они обучились в училищах и консерваториях. Однако духовное церковное пение нужно творить, по выражению одного выдающегося дирижера, «с фартушком», т.е. прикрывая свои голосовые резонаторы, не выпячивая звук, а подавая его с умом и деликатно, со смиренным разумением того, что твое пение лишь вторично, вспомогательно, оно сослужебно ангелам, поющим в это время истинную песнь Богу. И вот этого понимания этим монастырским хористам, увы, недостает, и поэтому, несмотря на ту мастеровитость, с какой они управляются с певческим материалом, – для них, конечно же, несложным, – монастырская Литургия звучит зычно, однако же, плоско, отшлифованно, не наполнено, пустотно.

 


Следует сказать, что, безусловно, есть немало и удачных примеров. Обычно это небольшие коллективы, как правило, руководимые понимающим регентом. Когда подбираются люди неравнодушные и творческие, то их певческий и музыкальный профессионализм как раз и позволяет успешно справиться с задачей, они могут создавать насыщенную молитвенную атмосферу благоговения, замечательно взаимодействуя со священнослужителями. И если уж так получилось, что нынешнее богослужебное пение складывается в рамках многоголосия, то мы достаточно богаты и в этом отношении, а потому всегда можно составить превосходный репертуар таким образом, чтобы певческая составляющая богослужения представляла собой одну волну, одно дыхание. Нужны лишь усердие и ясное понимание особенной роли богослужебного пения – осознавать, что они совместно с ангелами поют и для Кого поют.

 


В большинстве случаев сегодняшней церковной жизни богослужебное пение в храмах обеспечивается собственными силами, когда хор создается из «своих». К сожалению, чаще всего в таких случаях встречается противоположная крайность, когда в стремлении использования «доморощенности» приносится в жертву качество самого пения как такового, исполнительская культура находится на недопустимо низком уровне. Примером может послужить одна община, где уже много лет богослужения проходят со «своим» хором. Все это время они поют из рук вон плохо, нестройно, заунывно, в общем, слушать такое исполнение тяжело, оттого службы кажутся тягучими и скучными. Но порядки там строгие, и поэтому приказано смиряться: мол, поют неважно, зато «молитвенно». И если по поводу «молитвенности» вопрос, мягко говоря, дискуссионный, то с позиции пения однозначно то, что так петь нашу православную Литургию недопустимо – это ее пародия, искривленное изображение, попросту неуважение к ней. И в этой связи напрашивается вывод о том, что те, кто ее служит, до конца не понимают, ЧТО они делают.

Небрежность, невнимание к тому, как поет хор, со стороны священнослужителей непозволительны, а ведь это происходит в тысячах наших храмов! Это так же, как нельзя плохо делать любое другое дело: лечить, учить, летать, мастерить мебель и т.д. Но Литургия – это не табуретки. Это делание высшего духовного порядка, которое вручено нам, православным, осуществлять его на земле, ведь мы же знаем, что жизнь на ней будет длиться до тех пор, покуда остается возможность служения этой великой службы. Нам нельзя забывать, что делание это – богочеловеческое, осуществляемое во взаимодействии Творца и творения, дарованное нам по Божественной Любви, но в этом даре также заключена и великая наша ответственность.

Как «концертная» версия Литургии, так и «простецки- самодеятельная» плохи еще и тем, что производят ложное, искаженное впечатление о ней, отчего люди и не знают, какая она – настоящая Литургия, насколько она в самом деле восхитительна. Первый показатель этой неправильности – то, что часто богослужение отбирает наши силы, а не придает их, и эта послелитургическая немощь и есть признак нашей духовной несостоятельности как участников «общего дела» – Божественной Литургии.

Как быть, что делать? Ждать, пока откуда-то появятся тысячи хорошо обученных регентов? Вряд ли это произойдет в ближайшее время, а Литургию нужно служить уже завтра. Эту очень существенную задачу современной церковной жизни можно решать разными путями, самое же главное в этом – перестать быть равнодушными и успокоенными, нужно понимать, что до подлинного восстановления литургической жизни еще далеко, и на этом пути нужно много трудиться, но зато какой благодатный этот труд!

 


Несколько слов по поводу знаменного распева. Исторически сложилось так, что традиции этой певческой системы практически утеряны, хотя церковное наследие ее огромно. Не подлежит сомнению, что она намного лучше отвечала задачам богослужения. Но в связи с тем, что крюковая нотация была предана забвению на протяжении двух столетий и к тому же она, не отражая абсолютно точного звукоизвлечения, предполагала в довольно значительной мере фактор субъективного восприятия мелодий: аутентичного звучания знаменитых песнопений из ныне живущих не слышал никто. Одним из отрадных удивлений современной церковной жизни являются попытки возрождения этой стороны духовного богатства Церкви православными энтузиастами. Тут важно не перейти грань разумного, что уже порой наблюдается. Несмотря на безусловную духовную ценность знаменного распева, слишком увлекаться, огульно заменяя им партесный репертуар, вряд ли будет разумным.

Во-первых, реставрация знаменного звучания идет практически на ощупь, поэтому подобно иконным, певческие реставраторы должны быть непременно высокопрофессиональными людьми, дилетантизм же легко может загубить дело. Во-вторых, внедрение в церковную практику распевов, которые были забыты уже к середине XVIII века, нужно осуществлять тонко и деликатно, поскольку «ухо» нашего современника совсем другое, чем у наших предков, иное и духовное состояние сегодняшней церковной среды – и это существенный фактор. В-третьих, немаловажен уровень профессионализма – плохое исполнение портит самую удачную «реставрацию» и может дискредитировать всю идею этого дела.

В тех местах, где имеется положительный опыт внедрения в богослужебную практику знаменных песнопений (а критерий здесь один – степень восприятия их прихожанами), как говорится, Бог в помощь. Если же Литургия служится с должным усердием и умением при традиционном для нас хоровом пении, то и слава Богу. Со временем, постепенно все встанет на свои места и проявится «что есть что», революции здесь ни к чему. Главное, чтобы церковное, богослужебное пение распахивало человеческий ум и сердце навстречу Божественной Литургии, чтобы она вливалась в душу потоком преображающих божественных энергий радости, надежды, любви, вдохновения. Ибо она может быть только таковой – столь замечательны ее природные свойства. Если же в сердце не встречается такого отклика, то Литургия не прошла еще через него, с ней оно пока не встретилось.

 


Церковный обряд помимо своего основного – духовного – значения заключает в себе, как уже упоминалось, очень существенную психологическую составляющую, имеющую целью, уводя сознание человека от профанного, обыденного состояния, «осуечения», вводить его в атмосферу с иными ритмами, звуками, образами, свойственными и сродными с природой человеческой души. Пребывание в течение некоторого времени в такой обстановке должно постепенно настроить чувства, ум, память, тело к восприятию иной, кардинально отличной от «улицы» реальности, сделать человека способным к синергетическому духовному действию Таинства. И если изменения не происходит с душой, то вполне возможно, что человек из-за своей неподготовленности не сможет достичь цели своего участия в богослужении. Авторы и составители чина Божественной Литургии отлично знали особенности человеческой натуры, ее духовную «резистентность» и насущную необходимость предварительного погружения души в благотворные волны эстетики богослужения, непреходящее значение и роль психологических факторов и в соответствии с ними создавали гениальную, боговдохновенную «постановку» Литургии. В этом смысле визуальное сходство между формой богослужения и сценическим действием основано на одних законах психологического и эстетического восприятия, которые всегда нужно иметь в виду в церковной литургической практике.

 


Всячески удерживаясь от поверхностной «театральности», которая не так уж редко встречается сегодня в наших храмах, все же необходимо понимать и чувствовать настроение и психологическое состояние церковной среды, а заодно воспитывать ее, тактично, умело преподавая ей богослужебные уроки. Нахождение на службе в течение 2-3 (а порой и более) часов на ногах, в статическом положении неизбежно ведет к обыкновенному физическому утомлению. Однако, общеизвестна связь психо-эмоционального, духовного состояния с телесными возможностями человека: усталости можно не чувствовать в течение длительного времени, если внимание творчески сконцентрировано, если сознание наполнено чем-то захватывающим. И наоборот – отсутствие понимания происходящего, интереса к нему, плохая эстетическая, размытая смысловая составляющие самым негативным, угнетающим действием может сказываться на физическом состоянии, человек может таким образом утомиться минут за 20 – все мы по себе хорошо знаем этот эффект.

Поэтому служба Литургии должна иметь крепкий психологический каркас, на котором удерживается и возрастает внимание и вдохновение прихожан. Профессионализм служащих отмечается к тому же еще и умением психологически выстраивать и «держать» богослужение. Когда это происходит, то всякий, даже не знающий ее хода, даже случайно зашедший, далекий от веры и Церкви, всегда почувствует, что здесь происходит нечто необычное и очень значительное. Таким и должен быть психологический настрой Божественной Литургии, о чем и заботились ее составители.

 


Несложно видеть, что чин Литургии имеет свою внутреннюю динамику, развитие, свою драматургию, постановочный ритм, он превосходно срежиссирован. Его внутренний характер основан на движении, он так организует духовное пространство храма, что будто устремляет его по восходящей спирали все выше к горнему, к духовной цели богослужения. Крайне важно соблюдать, не сбивая, этот ход службы, выверенный и отработанный в течение столетий многими выдающимися церковными служителями. В этом смысле хотелось бы сделать несколько замечаний, относящихся к сегодняшнему состоянию литургической богослужебной практики, касающихся восприятия Литургии прихожанами.

В развитии литургического действия можно отметить, по меньшей мере, пять моментов, требующих усиленного, сугубого внимания, когда ход службы становится особенно концентрированным (хотя такая пунктуация отчасти условна). Во-первых, это начало Литургии, знаменующееся возгласом предстоятеля: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно и во веки веков». Во-вторых, чтение Священного Писания, т.е. апостольских посланий и Евангелия. Следующий момент – пение «Херувимской песни», четвертый узловой момент – время пения «Тебе поем…». И пятый – причащение прихожан Святых Тайн. Эти промежуточные «замирания», подобно поднимающимся ступеням, следуют одно за другим по восходящей, и ход службы, восходя, усиливает духовное напряжение, набирает темп и литургическую высоту. Поэтому для психологического восприятия всегда важно сохранять поступательность и непрерывность этого движения.

 


Начало Божественной Литургии важно зафиксировать тишиной в храме. К ней призывает выход из алтаря дьякона на амвон, его остановка лицом к Царским вратам с поднятой рукой, когда вся его фигура молчаливо призывает к благоговейной тишине. И очень правильно делают предстоятели, настоятельно приучающие паству к полной тишине в храме, хорошо, если дьякон делает соответствующую паузу. Такой же благоговейной тишины, а также концентрации внимания нужно добиваться перед чтением Священного Писания, о важности которого упоминалось выше. Необходимо, чтобы возглашаемые слова Христа донеслись до каждого, поэтому всякие разговоры, хождения по храму, вытирания подсвечников, задувание свеч, беготня детей и прочая суета должны быть исключены в эти минуты. В это же время некоторые священники, которым доводится исповедовать прихожан в храме, исповедь прерывают, обращаясь лицом к алтарю. В церковных лавках нужно прекращать всякую суету, в некоторых храмах вполне оправданно либо закрывают двери, либо специально поставленные люди останавливают входящих людей, либо на время чтения поперек дверного проема навешивается предупреждающая лента. Нельзя, негоже допускать (конечно, без раздражения, тактично, но твердо), чтобы в то время, когда звучат слова Господа нашего Иисуса Христа, кто-то из нерадивых прихожан или захожан ходил по храму, зажигал свечи, шумел, их нужно без ложного смирения попросить остановиться и подождать окончания чтения.

 


«Херувимская песнь», перенесение Даров начинает Литургию верных, т.е. сакральную ее часть. Об особенности этого момента, как уже упоминалось, свидетельствуют духовидцы, духовными очами видевшие шествие в Царские врата (потому они в это время обязательно открываются) Самого Христа, Богородицы, сонма святых и ангелов. Однако нередко бывает, что выход из алтаря с Дарами задерживается настолько, что хору приходится петь «Херувимскую» по 3-5, а то и более раз, чем, безусловно, сбивается темп службы, у прихожан рассеивается внимание, духовный настрой «съедается» усталостью. Служители, находящиеся в алтаре, этого «томления», конечно, не замечают, но нужно ощущать и помнить, что служба «расклеивается» всякий раз, когда происходят такие задержки. И потом, ведь согласно уставу, да и смыслу «Херувимская» – одна в составе Литургии, а не несколько. И если она спета, а выход еще не готов, то стоит ли еще раз ее исполнять только затем, чтобы «занять» прихожан? Тишины не следует бояться, когда она молитвенна, однако психологию момента необходимо обязательно учитывать, а, следовательно, задерживать выход не следует.

Во многих храмах общее пение Символа Веры, дирижируемое дьяконом, превращается в какое-то хоровое отвлечение от службы: тянется оно долго, нестройное пение неимоверно растягивается, люди мало вникают в смысл, внимание рассеивается. Нужно помнить, что это очень существенный момент Литургии – здесь провозглашаются двенадцать основных догматов Православия, в которых концентрированно выражается существо нашей веры. А потому и звучать этот Символ должен звонко, отчетливо, бодро, внушительно. Для этого дьякону нужно поработать, чтобы выбрать оптимальный ритм дирижирования и поддерживать пение в темпе, удобном для восприятия.

 


Благоговейная тишина в храме должна быть и во время пения «Тебе поем…», поскольку это момент эпиклезиса, то есть призывания Святого Духа и схождения Его на Дары. Во время служения Божественной Литургии преподобным Сергием Радонежским его ученик Симон видел, как небесный огонь сошел на Святые Тайны в минуту их освящения и как он передвигался по святому престолу, озаряя весь алтарь и обвиваясь около Святой Трапезы. Им же был объят и преподобный Сергий, священнодействующий у престола. Когда настало время причащения, божественный огонь свился, словно пелена, и вошел внутрь потира. На глазах у изумленного Симона – своего ученика – преподобный причастился этого огня и воссиял необыкновенным светом. Когда преподобный Сергий, от которого не укрылось изумление Симона, отпечатавшееся на его лице, спросил, чего он так устрашился, тот ответил: «Я видел благодать Святого Духа, отче». И святой по своему смирению велел никому о том не говорить до тех пор, пока он не почиет.

 


Последним, финальным моментом, о котором выше уже упоминалось, является причащение. Момент самый торжественный, но зачастую он в значительной мере смазывается никудышным певческим сопровождением и неблагоговейной, а то и вовсе безобразной обстановкой в храме.

Нередко такое «расслабленное» поведение людей является следствием недопустимо длительной паузы для прихожан, длящейся, когда за закрытыми Царскими вратами в алтаре причащаются священники. Она оказывает самое негативное влияние на психологическое и физическое состояние прихожан, если затягивается даже на 10-15 минут, а ведь зачастую она тянется и 20, и 30, и 40 минут, особенно при архиерейском служении. И отсылки к христианскому терпению, смирению и послушанию здесь уместны лишь отчасти. Что толку об этом говорить, если после такого томления к моменту причастия мы находим уставший и психологически «разобранный» народ, давно улетучившуюся атмосферу благоговения, которая с трудом создавалась предшествующим ходом богослужения. Люди к тому же еще «добиваются» либо оглушающим «концертным», либо тягомотным, заунывным «простецким» звучанием песнопений. И на этом фоне разброда и шатания уже каким-то совершенно обыденным кажется вынос пономарем из алтаря ведер, кропила и других приспособлений для следующего за Литургией молебна. Хотя это вопиющее безобразие, поскольку в эти минуты благоговейного ожидания (так должно быть) люди ожидают выноса не тазиков и щеток, но Святой Чаши! Но ведь с таким бесчувствием, равнодушным, принятым, ставшим привычным равнодушным отношением люди встречаются ежедневно в тысячах храмов.

В храмах, где служит один священник, часто случается, что в то время, когда приготовленная Святая Чаша уже находится на Престоле, он выходит и начинает исповедовать прихожан. Бывает, что исповедь длится очень долго, остальные люди полностью расхолаживаются, выходят на улицу, бродят по храму, заводят беседы, младенцы плачут, дети бегают, храм превращается в гудящий клуб. Строй Литургии «развалился», и когда дело доходит до причащения, то оно осуществляется уже в обстановке совершенно неподобающей. Как-то старец, митрополит Иосиф после Литургии с грустью заметил: «Вот сегодня причащалось 250 человек, а причастилось два с половиной человека». Это – о нас.

 


Есть еще один момент, способный легко смазать духовно-эмоциональный настрой причастника, на что, к сожалению, мало кто из священнослужителей обращает должное внимание. Речь идет о действии, связанном с запивкой Святых Даров и принятием кусочка просфоры, что делается для того, чтобы потребленная частичка Причастия имела возможность быть беспрепятственно проглоченной с помощью освященной воды – «теплоты», подаваемой в специальных чашечках. Вокруг этого нехитрого действа организующие его обычно бабушки или тетушки могут развить бурю страстей. Как правило, организовано все это из рук вон плохо, непродуманно: столик стоит неудобно, люди вынуждены толпиться, через спины дотягиваться до просфоры и чашек с теплотой, которой часто почему-то не хватает, и бабульки должны бегать за ней, ругая на весь храм друг друга. Или они наливают в чашечки воды до смешного мало и подымают крик на тех, кто просит (и вполне обоснованно) налить больше. В общем, на этом «козырном» месте они «священнодействуют» по-своему, что часто причастников совершенно «сдувает» с духовной волны.

И это вовсе не курьезная мелочь. Именно такие «мелочи», рассыпанные по ходу Литургии, и мешают во многом ее благодатному воздействию на нас. И если ссылаются порой на то, что даже в Троице-Сергиевой Лавре запивка организована тоже плохо (а в Успенском соборе столик, поставленный сразу справа от входа действительно создает столпотворение перехлестом постоянного потока входящих-выходящих и таким же по величине потоком устремленных к нему причастившихся, отчего всякий раз возникает недоумение, несдержанная сердитость служителя, неаккуратно наполняющего сосуды, отчего вода проливается на столы и пол, и прочие безобразия, совершенно неуместные после только что принятого Причастия), то радости от этого мало, наоборот, лишь добавляется грусти и досады за то, как мы исполняем нашу Литургию.

Если уж так сложно с толком организовать такой «процесс», то может, поступить следующим образом: пускай пономарь или кто-то другой из прихожан неподалеку от Чаши держит блюдо с нарезанными кусочками просфоры (оно, к примеру, может просто располагаться и на столике), которые люди сразу после причащения будут брать и тут же отходить в сторону, исключив «запивание» (никоим образом это ничего не нарушает и не умаляет). Таким несложным манером устранится недостойная суета вокруг чайников, чашек – этих не столь уж значимых атрибутов. А польза от него будет, несомненно, очень существенной.

 


Выше уже упоминалось о литургической роли икон в православном храме. Помимо эстетического, они имеют еще и священное назначение, поскольку реальным присутствием тех, кого они изображают, свидетельствуют о нашем истинном общении, единении с Небом – духовным и прославленным состоянием Церкви. Православие – религия, которая «культивирует культуру», притом совершенно особого, неземного свойства, которая выражается все же языком земных искусств – особая иконопись, такое же богослужебное пение, архитектура, особенная культура мысли и человеческих отношений. И потому по законам гармонии всякая фальшь искажает ее восприятие, вызывает искривленные ассоциации. Надо сказать, что в наших храмах накопилось немало «как бы иконных» изображений. Не обращать внимания на это нельзя, потому что во время Божественной Литургии все они невольно, на подсознательном уровне «работают» против нее. Оказывается, нужно немало усилий для того, чтобы убедить в неправомерности и в духовной вредности находящихся в храмах даже откровенно плохо исполненных, ничего общего с иконой не имеющих, но привычных слащавых, сентиментальных, жутко «мясистых» изображений. Недооценивать сакраментальное значение и влияние икон на человека, пришедшего в храм, недопустимо. Плохая иконопись то же, что никудышное пение и небрежное служение, она настраивает душу на ложный, нелитургический лад.

Необязательно стремиться сразу, после постройки или восстановления, стараться водружать на стены храма непременно писаные иконы – хороших иконописцев на всех не хватает, да и средств для этого не у каждого прихода достанет. Сегодняшняя полиграфия позволяет получить вполне качественные, устойчивые к воздействию внешних факторов изображения, вполне доступные по цене. Что еще важно, и в этом смысле может быть «выгодным»: копии замечательных икон можно сделать точно соразмерными храмовому пространству, вписать их в него в максимально удачном виде. Разумеется, икона, написанная иконописцем, намного предпочтительнее, но все же хорошая копия прекрасной иконы – это лучше, чем изображение, написанное красками, но непрофессионально, плохо, искаженно. Умело подобранные, правильно, с умом расположенные иконописные изображения сразу делают пространство храма живым. И вот над этим нам придется еще немало потрудиться, заменяя приторные изображения подлинной православной иконой.

 


Есть одна малоприметная деталь, которая, однако, заметно мешает нашей литургической жизни. Речь идет о принятом в церковном обиходе правиле, устанавливающем необходимость 3-х дневного пощения перед Причастием. Наши прихожане причащаются, как правило, по воскресеньям, а это значит, что поститься нужно в субботу, пятницу и четверг. А поскольку, наряду с пятницей, и среда является тоже постным днем, то получается, что длительность говения составляет фактически не 3, а 4 дня. Для многих пока не очень «героически» настроенных прихожан (особенно тех, кто не так давно воцерковлен) этот момент все же является существенным препятствием к тому, чтобы причащаться чаще. Увы, только по этой причине многие из тех, кто присутствует на Литургии, не приходят к Святой Чаше. В наше время, когда необходимо искать, освобождать и прокладывать все больше путей людям ко Христу, негоже, нелогично воздвигать препятствия такого рода. Вряд ли уровень благочестия причастников понизится, если они, устранив в себе этот внутренний, часто надуманный психологический барьер, попостятся два дня. К этому можно ввести, допустим, ограничение на вкушение мяса, начиная с четверга, а уж пятница и суббота – пусть будут дни полного пощения. Некоторые старцы говорили о допущении даже однодневного поста, но строгого. Не будем забывать слова Апостола: «Пища не приближает нас Богу; ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем» (1 Кор. 8,8).

Конечно же, такая «мелочь» не должна бы смущать православного христианина с устоявшейся духовной жизнью. Но сейчас мы не можем такого сказать о нынешней церковной среде, и потому такая практика – это вовсе не послабление или же «подкоп под устои», а просто разумный подход, который совершенно не отходит от святоотеческой традиции, а наоборот, ее укрепляет. Данный вопрос несложно решить на местах сообразно местным условиям соблюдая золотую середину. Литургически такой подход оправдан, и такие препятствия, которые часто выглядят довольно нелепыми по сравнению с духовными целями и задачами Церкви, нужно видеть и всячески устранять.

 


Во многих храмах, как правило, после окончания Божественной Лиутргии сразу же, без паузы служится водосвятный молебен, на который остаются прихожане, только что присутствовавшие на богослужении. На первый взгляд, это благочестивая и нужная традиция особого усиленного моления, для которого и остаются люди. Но логично и правомочно спросить о том, что они делали только что - за Литургией? И что мы услышим в ответ? «Ну, обедня – это совсем другое, а здесь, на молебне, мы молимся о своих нуждах». Но ведь и вся Литургия – это наше моление, которое охватывает и затрагивает все стороны человеческой жизни. Зачем же мы тогда собираемся, если не молиться Христу о себе и о своих нуждах в том числе? Разве что-то еще может быть молитвенно большее, чем молитва Христу вместе с Ним, в Его непосредственном присутствии?

Все это свидетельствует, в конце концов, о непонимании нашими людьми (и порой священнослужителями) значения и духовного веса Литургии. Таким подходом в глазах прихожан невольно снижается ее статус, дискредитируется ее значимость, смещается ценностный акцент, когда для многих подсознательно Литургия – это «служба, совершаемая перед молебном»(!) Святые отцы сравнивали послелитургические молебны с закуской после обильного царского пира. Божественная Литургия всеобъемлюща, она все завершает, в ней все совершается. Что может быть в молебне такого, чего не осуществлялось только что в Евхаристии? У молебна своя, отдельная от Литургии функция, поэтому логично его осуществлять в свое время и в своем месте, на потребу. По этой причине святой праведный Иоанн Кронштадтский никаких молебнов после Евхаристии никогда не служил.

 


Исключительный духовный урон литургической жизни Церкви наносит распространившееся и глубоко проникшее в последние годы в церковный (а также порой и в монастырский) обиход явление, которое хорошо характеризуется словом «монетизация» и часто смахивает на элементарные «литургические» поборы. Самое неприятное впечатление вызывают у людей расставленные на каждом шагу богослужения «кружки». Этот коммерческий дух от людского глаза не скрыть, да его особо никто и не прячет, действуя прямолинейно и порой без зазрения совести. Уже упоминалось о принижающем достоинство и сильно уценяющем эмоциональную (не говоря уж о духовной) составляющую Литургии сборе денег с помощью обхода собравшихся с «кружкой-тазиком», (по-видимому, намеренно открытым, чтобы видно было кто сколько кладет). Часто можно по этому поводу слышать, что делать это лучше в какой-то определенный момент службы и не рекомендуется – в другой. Но в уставе, в схеме Литургии такое «действо» ведь не «прописано», нет ему места ни в какой момент Евхаристии. Есть для этого ящики для пожертвований, установленные в разных частях храма.

Совершенно безобразно выглядит сформировавшийся церковный обычай класть деньги на Исповеди, мол, батюшке за труды. Часто при этом на аналое рядом с Евангелием и крестом у него и коробочка или тарелка прилажена. А то бывает (и не редко!), что, подходя к исповеди, люди просто бросают купюры прямо на Евангелие, на распятие, и батюшка вместо того, чтоб от негодования за такое кощунство возмутиться, без эмоций «исповедует», в то время пока денежка спокойно лежит на святыне. Где здесь вера, какая же это исповедь?! И это видят все остальные, невольно воспринимая такие кощунственные «правила» поведения, поступая в свою очередь таким же образом – вот так и создаются «церковные» обычаи и традиции.

В некоторых храмах дело дошло до того, что «кружкой-тазиком» пономарь встречает приходящих на службу уже у двери, затем проносит ее во время богослужения (а то и не по одному разу), «кружку» держит пономарь даже возле заключительного акта богослужения – целования креста и напоследок – «контрольный забор» у двери на выходе, когда прихожане выходят из храма после службы.

Вот еще одно коммерческое изобретение последнего времени: в конце богослужения в Великую Пятницу, когда в центре храма уже находится символический гроб с погребенным Христом, и прихожане тихой, печальной, молчаливой очередью подходят, благоговейно прикладываясь к Плащанице, изображающей погребенного Иисуса, тут же, как из табакерки, вырастает пономарь с очередной тарелкой! Мол, «платите и за это». Слышали бы вы слова уходящих из храма в тот вечер. Такая практика начинает, увы, распространяться не только в приходских храмах, но и в монастырях.

Последнее, что изобрели такие «умельцы» – это поставили тарелку непосредственно под стоящее в центре храма Распятие, обычно называемое у нас «Голгофа». Кружка устанавливается прямо на «голову Адама», видимо, по логике: приложился к Распятому – плати. Конечно, все это формально называется «жертвой». Но уж слишком она «добровольно-принудительной» у нас получается. Мера стыда, неловкости и вреда неизмеримо превышает стоимость денежного сбора, полученного таким образом. Разумеется, что подобные «новации» не являются следствием инициативы некоторых «вредных» храмовых служителей, но делаются с благословения «батюшек», создающих в святом месте этими «мелочами» столь чуждую Православию атмосферу. Ничто так не способно «улетучить» состояние благоговения, ничто сегодня так не вредит вере, как коммерческий дух, повсеместно распространившийся в наших храмах. И мы, обратившись к Евангелию, знаем, как поступал в таких случаях Христос.

 


Во многих местах у нас за записку с именами, подаваемую в алтарь, введена своего рода «подушевая» оплата, когда установлена цена за каждое поминаемое имя. В лавках принимающие пересчитывают список, умножают на «таксу» и называют сумму денег, причитающуюся от прихожанина. Несмотря на то, что такая практика укоренилась и к ней в какой-то мере уже привыкли, тем не менее, нельзя не обратить внимание на этот кажущийся несущественным, как бы «проходной» момент, ибо у него довольно нехорошие богословские последствия. Во-первых, сам по себе этот скрупулезный, калькуляторский, конторский пересчет выглядит очень несимпатично, уж очень по-магазинному он проходит. Во-вторых, людям, которые привыкли считать деньги в своем кошельке, приходится внутри себя решать задачку «оптимизации», соотнося количество вносимых имен для поминания и денег, которые они могут позволить себе на эту нужду потратить. Такие колебания нередко приводят людей к неприятным ситуациям, особенно когда итоговые суммы оказываются довольно весомыми. А бывает, что в некоторых храмах цена «за душу» устанавливается весьма кусачей, и тогда человек вынужден идти на ограничение имен, вносимых им в список, скрепя сердце, не понимая, почему тех, о которых тоже хотел помолиться, нужно оставлять за рамками литургического поминания.

Такая «система», конечно, имеет коммерческо-бухгалтерские преимущества: повышается общий сбор средств, а также снижается алтарная нагрузка на батюшек при чтении записок. Но все же без следа на душах прихожан влияние этого конторского подхода не проходит. Этот неприятный «душок» делает свое черное дело. Так как самим священнослужителям и храмовым работникам такую «задачку» решать не приходится, то и остаются без внимания такие «мелочи», доходя порой до весьма неприличных форм.

 


В копилку «записочных» несуразностей весомо добавляется введенное когда-то и кем-то разделение записок на «простые» и «заказные», а то и еще бывают иные «виды» и «подвиды», т.е. те, что еще подороже и подешевле. «Вам заказную или простую?» – спрашивают человека, не понимающего, в чем эта разница состоит, и, конечно, по аналогии с письмом или бандеролью, он отвечает, что выбирает заказную – вроде, так будет понадежней. Вот и установилось – причем незыблемо и твердокаменно – такое мнение в сознании не только «захожан», но и у основного церковного люда, а заодно и у тех, кто сам принимает записки, о том, что есть записки «послабее», а есть «посильнее». Если же спросить в лавке, в чем состоит разница между простой (называемой ими «проскомидия» – что верно) и «заказной», то можно получить разнообразные и весьма «богословские» ответы, из которых следует, что по одним – вынимается частичка, по другим – читаются вне алтаря; еще какие-то читаются только диаконом, но не священником и т.п. В конце концов, из всех этих сбивчивых и туманных мнений в сознании людей прочно откладывается мнение, что заказные-то «покрепче» будут, а простые – «послабее».

Может, и не следовало бы и обращать особого внимания на такие упрощения, если бы они не приводили к подсознательному массовому убеждению, что на Литургии для Бога существует некая разница в отношении к душам более или менее «проплаченным», которые в зависимости от оплаты получают разную силу благодати. В конце же концов, такая непроясненность приводит к искаженному, чуждому Православию восприятию Бога. И это далеко не маловажный момент, ибо накопление, наслоение таких «мелочей», растворение их в массовом сознании как раз более всего искажают православное видение мира, человека и Самого Бога, являясь самой плодоносной почвой для всяческих суеверий и псевдоверий.

 


Иногда такое разделение записок оправдывается тем, что, дескать, те люди, которые заплатили больше («заказную»), таким образом помогают тем, кто не может позволить себе вообще оплатить записку. Но, во-первых, так ли много у нас принимается бесплатных записок? (попробуйте подать, не заплатив – примут ли?) И, во-вторых, не лучше ли открыто сказать, что все подаваемые записки и имена, вписанные в них, имеют одинаковое литургическое значение и «силу», а также то, что денежный взнос за них – это и есть, по-гречески «проскомидия», т.е. «приношение» – то, которое в древности осуществлялось в виде вина, хлеба и иных яств, приносимых христианами из домов, а сейчас, имея тот же смысл, мы делаем посредством денег. И если очень сложно будет отступить от такой традиции, то пускай уже будет записка, именуемая «проскомидия», а также «проскомидия с жертвой за ближних» или как-то еще. Тогда человеку будет ясно, что он жертвует за неимущих: просто, прозрачно и сразу же по-христиански педагогически, без всяких вывертов. Тогда человек может подать и больше установленных размеров оплаты, понимая, «что к чему». Такой подход вызовет больше доверия и во многом оздоровит атмосферу возле наших лавок.

Увеличение денежных поступлений на церковные нужды (которые, несомненно, есть, и немалые) состоится тогда, когда в наши храмы просто будет приходить больше людей, когда «батюшки» осознают, что количество средств зависит не от повышения цен, не от умения их «выуживать», а от прироста числа прихожан. Денежная несостоятельность храма есть хотя и не главный, но многое поясняющий индикатор нашей проповеди христианства, уровня наших миссионерских усилий, а если выразиться грубее, то и зримо свидетельствующий о нынешних церковных «плодах».

 


В ряду рассматриваемых в данном очерке факторов, препятствующих сегодня достойному служению православной Божественной Литургии, а также ее восприятию, нельзя не упомянуть о Таинстве Исповеди, точнее, об ее искривленных, искаженных формах. В традиции Русской Церкви оно самым непосредственным образом сопряжено с Таинством Причастия, хотя, по сути, это два разных Таинства. О сложившейся на сегодняшний день исповедной практике, давно пора открывать отдельный большой разговор, необходимость в котором давно назрела: тема эта многогранная, «материя» – тонкая и сложная. Рамки данного очерка позволяют коснуться лишь некоторых, наиболее актуальных, лежащих на поверхности аспектов сегодняшней исповедальной практики.

Призыв Христа «Покайтесь!», который, как уже упоминалось, означает необходимость преображения человека для Небесного Царства, представляет собой главную ось христианской жизни. Сущностное преображение – основной нерв христианства, в нем фокусируется все учение Церкви, ее призыв, ее наука и действие. В этом духовном труде – единственно имеющем подлинную цену для вечности – христианину даруется два крыла, два Таинства – Причастия и Покаяния, в которых он черпает божественные энергии, без которых достижение христианской жизненной цели для него – существа, отделенного грехом от Бога – невозможно. Так же, как и Причастие, Таинство Покаяния представляет собой духовное средство, которым зачинается, взращивается, поддерживается и возрастает духовная жизнь церковного человека.

Исповедь создает внутреннюю духовную атмосферу христианина и периодически восстанавливает ее, когда грех разрушает благодатное состояние души. Это Таинство облекает нашу веру в «плоть» бытия, тревожа и заставляя быть живым главному ее «нерву», поскольку стимулирует ощущение постоянного присутствия Бога: ведь поступки, помыслы вся жизнь каждого человека Ему известны, духовному миру открыто все наше – как очевидное, так и сокровенное. Исповедь дарована человеку для очищения его души и выправления его жизненного пути, как возможность вновь и вновь, отпадая от Божественной благодати, запечатленной и посеянной в его душе Святым Крещением, возвращать ее как источник духовного и телесного исцеления и подлинной жизни. Исповедь не позволяет видеть себя в кривых зеркалах горделивой современной жизни, но чувствовать и осознавать свое реальное положение и состояние, всегда сохраняя правильный масштаб в самооценке. Это Таинство самым животворным, исцеляющим образом влияет как на христианина, так и на всю Церковь, являясь совершенно необходимым звеном общецерковной «конструкции», без правильного функционирования которого все здание Церкви не может быть прочным и устойчивым (то же самое нужно утверждать и в отношении Таинств Причастия и Крещения, и если всерьез не восстанавливать в полной мере эти три столпа Церкви, то о ее подлинном возрождении говорить не приходится).

 


Нынешний уровень исповедной практики в церковной жизни, к великому сожалению, удручающ. Трудно не согласиться со словами протоиерея Владимира Воробьева из его книги «Покаяние, исповедь, духовное руководство»: «Таинство Покаяния принадлежит к числу тех Таинств, которые в наше время в наибольшей степени профанируются». Обратим внимание, что о Таинствах говорится во множественном числе, – этот факт давно не является новостью для большинства наших священнослужителей. Показательны и слова митрополита Антония (Храповицкого), посвященные той же теме из его замечательной, по-настоящему пастырской книги «Исповедь»: «…Но это самое большинство, конечно, не будет спорить против того, что исповедь у нас совершается бестолково, безобразно, не по чину церковному и не по духу пастырскому. Миряне осознают это еще болезненнее, но от кого зависит поставить дело иначе? Кто главный виновник того, что оно упало с надлежащей высоты? Конечно, мы – пастыри».

 


Святые отцы справедливо называют Исповедь «вторым Крещением», что выражает подлинную суть этого Таинства. Но столь высокое значение его зачастую подвергается прихожанами вполне объяснимому сомнению, когда они, слыша такие слова с амвона от священника, тут же в храме наблюдают, что этот же «батюшка» очередь исповедников человек в 20 «пропускает» за пятнадцать минут, торопливо накладывая на голову епитрахиль и механически бормоча слова молитвы. Возможно, в таких случаях «исповедальный» эффект может наступать, но когда такая или подобная ей практика царит почти повсеместно, в этом приходится сильно сомневаться. В общем, нужно бы без всяких экивоков признать, что в этом церковном деле мы чаще всего встречаем неумелость, небрежность, неопытность, формализм и бутафорское исполнение этого Таинства. Если у кого-то возникают на этот счет сомнения, достаточно порасспрашивать наших прихожан об их мнении о том, как происходит их исповедь, а также как они относятся к данной стороне своей воцерковленности – приятного услышано будет мало.

Вот одна из иллюстраций к сказанному, подобных которой множество: один священник, принимая первую исповедь, исповедовал одновременно под одной епитрахилью (!) мать, и ее дочь-подростка, – видимо, в порядке «ускорения процесса». Разумеется, задавал родительнице самые острые и откровенные вопросы, вынуждая отвечать на них без утайки. Можно представить ужас состояния бедной женщины, стоящей голова к голове со своей родной дочерью (а человек она замечательный – честная, умная, искренняя и отзывчивая, с хорошей, от природы христианской душой), понимая, что здесь неправду говорить нельзя, и поэтому была вынуждена говорить вещи, совершенно непозволительные для ушей ребенка! После такого психологического «ожога» эта мама десятой дорогой обходит священников (не храм) и, несмотря на последовавшее затем разъяснение и беседы с ней, уговорить ее поисповедоваться у опытного и разумеющего пастыря пока не удалось: «Если у вас такое возможно в принципе, то система очевидно испорчена», – отвечала она. А тот священник служит – не тужит, даже и не подозревая о содеянном им, до сих пор считая, по-видимому, такую пастырскую практику нормальной и вполне православной.

У этой церковной беды есть, разумеется, свои корни и причины. Они заключаются в отходе от православного, святоотеческого понимания исповеди как существеннейшей стороны церковной жизни, в множественном наслоении искаженных представлений, связанных с историческим развитием церковного организма, в котором были как вершины, так и падения. Предпосылкой для таких проекций, несомненно, является то, что Таинство Исповеди не имеет собственно богослужебного чина, если не считать молитвы перед его совершением – своеобразного эпиклесиса, а также собственно разрешительной молитвы, и является самым индивидуализированным из всех Таинств. В нем определяющее значение имеют опытность, усердие, внимательность, совестливость, участливость – т.е. человеческие и пастырские качества исповедующего. А потому, поскольку в нем участвуют только двое, то результативность Таинства во многом зависит от их взаимодействия, от контакта их душ. Особенное, удесятеренное внимание должно оказываться проведению первой для человека исповеди, для которой необходимо выделять отдельное время и место.

 


Таинство Исповеди было учреждено в первые века христианства и, согласно учению Церкви, представляло (и таким до сих пор остается) собой особое средство, представляющее духовный путь возвращения в ее лоно отлученных от Евхаристического собрания. Нужно подчеркнуть, что в те времена допускалось только одно такое примирение. В дальнейшем, особенно после христианизации Византийской империи оно постепенно трансформировалось в регулярное духовное действие для членов Церкви, но суть его оставалась прежней.

В сегодняшней церковной жизни Исповедь приобрела характер как бы «пропуска» к Причастию, являясь не самостоятельно ценным, а как бы служащим неким «дозволением» к причащению. Увы, очень многие наши прихожане воспринимают Исповедь исключительно в контексте подготовки к Причастию и необходимого, «дежурного» (чаще всего формального) условия для его совершения. При всей положительности такого подхода, служащего подготовительному приготовлению к принятию Святых Тайн, сегодняшняя практика исповеди затушевывает (и порой весьма густо) чистоту и простоту православного учения о Церкви и Евхаристии, свидетельствующего о том, что единственным и в то же время достаточным условием для причащения является просто членство в Церкви, даруемое человеку в Крещении, которое верой включает его в небесную реальность и по существу не требует каких-либо дополнительных условий. Тем более что весь строй Божественной Литургии зиждется на исповедовании и покаянии в грехах. К тому же, как уже упоминалось, человек при всем старании не может быть очищенным и «достойным» Причастия, а причащается не «по заслугам» или «подвигам», но лишь в силу Любви к нему Бога. К великому сожалению, для многих прихожан нынешняя форма Исповеди – во многом выхолощенная и формализованная – представляет собой как бы замену подлинной внутренней подготовки к Причастию.

 


Исповедная практика в этой связи получила еще один искажающий сдвиг – от внутреннего покаяния к «отпущению грехов», чаще всего воспринимаемого как полумагическое действие, совершаемое священником. Люди стараются искать в нем не способа очищения от греха и получения благодатной помощи божественных энергий в борьбе со страстями, а формального права приступить к Причастию. В разрешительной молитве есть такие слова: «И аз, недостойный иерей, властию, мне данною, прощаю и разрешаю...». Следует напомнить, что эта часть разрешительной молитвы имеет католическое происхождение, проникнув в наши богослужебные книги с латинизацией православного богословия, и она, кстати, неизвестна во многих иных Православных Церквах. Основной же примирительной молитвой является «Примири и соедини его (ее) Святей Твоей Церкви…». Безусловно, разрешение от грехов, произносимое священником, действительно, однако совершается оно не по одной воле священника, но при необходимом условии – подлинном раскаянии исповедующегося, той метанойе (перемене, преображении духа), которая делает грех для человека действительно отвратительным и неприемлемым в его жизни. Если же этого нет, то «одной рукой в ладоши не хлопают» – это значит, что с православной точки зрения не бывает подлинного разрешения там, где нет подлинного раскаяния верующего.

Покаяние – это не просто констатация таких-то согрешений, не предоставление «перечня грехов», но, прежде всего – настоящий кризис совести, когда человек реально видит загрязнение той своей духовной одежды, которую ему даровали в Крещении, когда он узрел воочию уродство своего облика, совершаемое грехом и страстью. Вот тогда и становится действительной сакральность слов «Разрешаю», тогда и возвращается человеку мир души и радость, без которых для христианина ничего не имеет значения и интереса.

В этом смысле необходимо ясно осознавать точку зрения Православия на роль священника. Власть отпускать и разрешать в православной церковной традиции всегда понималась как власть свидетельствовать факт совершившегося раскаяния, и в силу этого – прощения, воссоединения с Церковью и примирения с Богом. И, несмотря на все исторические и внешние трансформации, произошедшие в покаянной практике, именно это исконное понимание Исповеди как Таинства остается в центре православного истолкования его.

 


Еще одна «накладка», приведшая в конце концов к серьезной путанице, произошла в смешении Исповеди сакраментальной (происходящей в Таинстве) и несакраментальной, практикующейся обычно в монастырской духовной практике, которая не обязательно требует участия священника. В периоды духовного упадка, когда монастыри становились основными и даже единственными центрами духовного руководства православных, формы их внутренней аскетической жизни отпечатывались на общецерковной. И практика монашеской исповеди в монастыре, когда духовнику открываются помыслы, когда происходит духовная беседа и наставничество, исходящее от опытного монаха менее опытному и не требующего сакрального священнического участия (а в первоначальном виде монашество вовсе считалось со священством несовместимым), постепенно смешалась с исповедью прощения и разрешения в одну.

Если в свое время такая смешанная форма исповеди играла, несомненно, полезную роль, то со временем, оставшись такой же, в приходской церковной жизни немало затем послужила дискриминации этого Таинства. Дело в том, что мнимое удобство «двух в одном» привело к тому, что в нашу эпоху обмирщения церковного общества священническая исповедь стала почти единственной формой душепопечения, духовного окормления паствы. Вот и пытаются оба: и пастырь, и пасомый, – находясь под епитрахилью 3-4 минуты, вместить в это время и рассказ, и обдумывание, и духовную беседу, и наставление, а также кризис совести и разрешение, когда в очереди нетерпеливо дожидаются еще десятка два-три жаждущих «второго Крещения».

Чего здесь больше – пользы или вреда? Что это, если не профанация? Душепопечение – это, прежде всего, серьезное руководство духовной жизнью христианина, помощь ему в его внутренней борьбе со своим злом, грехом, страстями, это то, ради чего создана и существует Церковь, которой Бог по Своему милосердию оставил сакраментальные средства Святого Духа для помощи человеку в ней, для его исцеления. Задача исповедника состоит в том, чтобы упавшего грешника опять поставить «на крыло» правильного духовного движения. Не страхом и запугиванием, но поставлением человека (опять и опять) перед святостью и величием замыла Бога о нем.

 


Многие (но, увы, далеко не все) наши пастыри отдают себе трезвый внутренний отчет в том, что их исповедное служение далеко от совершенства, более того – во многом оно порочно, требующее самых существенных изменений, однако что-либо кардинально менять не спешат. И находится этому «нахождению в колее» (как все) множество объяснений. Одним из основных аргументов в таких случаях выступает нехватка времени. Действительно, временной дефицит сказывается на многих сторонах не только церковной, но и обычной жизни. Но все же основную роль в этом вопросе играет выбор приоритетов.

В связи с тем, что Таинство Исповеди не обрело своей устойчивой обрядовой формы и к тому же не является непосредственной частью уставного богослужебного цикла, оно, как бы прилепляясь к нему и пытаясь в него встроиться, тем не менее, невольно «выпадает» из строя церковной жизни. На эту ее сторону не хватает ни времени, ни внимания, она всегда «в цейтноте», и считается (уже как неписаное, но очень твердое правило), что осуществлять ее можно мимоходом. А между тем Исповедь, духовное окормление представляет собой важнейший фактор выстраивания духовной жизни христианина, наряду с Причастием являясь вторым ее крылом. Она исполнена своей незаменимой духовной силы и связывает душепопечительную практику в единую ткань. Без поднятия ее на должную высоту и придания ей соответствующей значимости мы не сможем осуществить упорядочение церковного устройства.

 


Для нас уже привычной стала картинка, когда Исповедь прихожан проводится во время Божественной Литургии. Эта практика довольно основательно въелась в церковный обиход и считается у нас за привычную норму. Но привычка эта из разряда вредных. Как часто бывает: вскоре после начала Литургии, (как правило, почему-то в аккурат перед чтением Священного Писания), второй, не служащий службу священник, выходит из алтаря и приглашает людей на Исповедь, после чего за ним в дальний угол храма, в другой придел, в общем, подальше от служимой в это время Литургии устремляется треть, а то и половина (а бывает, что и большая часть) прихожан, тут же образуя плотную очередь исповедников. В некоторых храмах придел порой бывает отделен перегородкой и такая исповедь проводится с закрытой дверью, за которой собираются исповедники, «чтобы служба не мешала»(!).

Это совершенно ненормально, когда практически всю Божественную Литургию причастники (а именно они, как правило, исповедуются) проводят в очереди, тогда как именно им и необходимо полноценное присутствие на службе, впитывая каждое слово и звук, готовясь к причащению. На деле же получается, что как Исповеди по большому счету не происходит (тут не до разговоров, когда батюшке к началу Причастия нужно «отпустить» массу людей, переживающих, что не успеют к Чаше, и поэтому часто «волнительно», «по-магазинному» ведущих себя), так и Причастие для них окрашено в эмоции совсем не литургические. Часто видим, что к начавшемуся причащению из угла стремглав несутся только что «исповедавшиеся», с выражением лиц людей, только что доставших билет на вот-вот отходящий поезд. А тех, кто «не успел», батюшка бодро успокаивает тем, что причастит их после окончания Литургии. И спокойно их причащает их, порой даже после молебна, следующего сразу после службы. Неужели такое внелитургическое причащение – это нормально? Получается, что исповедь «мешает» причащению и наоборот! Разве таким образом должны осуществляться эти великие, исполненные божественной благодати, духовные действа Святой Церкви? Разве эту пародию и карикатуру на них заповедовали нам святые отцы и учителя?

Исповедь во время Литургии может быть допустима, но как исключение: всякие обстоятельства случаются у людей. Такое возможно как восполнительный момент, чтоб не потерять тех нескольких человек, которые готовились к Причастию, но в силу неожиданных причин не смогли исповедаться (имеется ввиду в рамках уже сложившейся практики). Но как от установившегося правила церковной жизни от такого обыкновения нужно всячески отходить. Разумеется, это вызовет определенные изменения в строе – ставшим привычным, как бы «удобным», но все же вредным – церковного уклада, однако такие изменения всем пойдут только на пользу.

 


Бывают «картинки» другого рода. Как пример – иллюстрация исповедальной практики, принятой в одном православном приходе «общинного» типа. Каждую субботу, накануне воскресного дня или какого-то праздника, когда принято обязательно причащаться, после вечерней службы люди остаются на исповедь. Как правило, народу собирается много, поэтому образуются большие очереди, нахождение в которых может затянуться на 2-3 часа – и это после длительной и утомительной вечерней службы. Люди, понятно, томятся и переживают – ведь еще ехать домой и вычитывать молитвенное правило, а сами батюшки от усталости и духоты едва стоят на ногах – тут уже не до духовной концентрации, лишь бы хватило сил выстоять. На такое положение дел говорят: «А вы стойте и упражняйтесь в смирении!» Стоят, упражняются. Вроде, своего рода подвижничество. Но с другой стороны: а ведь эффективность такой исповеди – минимальна, и она по сути такая же формальная, ибо время для общения в такой обстановке слишком ограничено, к тому же сознание исповедников «гасится» усталостью, а также мыслями и чувствами далеко не «духовного» свойства. Так что в большей степени это не подвижничество, а попросту плохая организация исповедного процесса.

Очень тому способствует распространенное в церковной среде мнение, что исповедоваться нужно непременно накануне причащения, а еще лучше – непосредственно перед ним, во время Литургии, – мол, «чтоб меньше нагрешить до Причастия». К сожалению, такие мысли поддерживаются и самими священниками. Вот и получается у нас из-за этого исповедальная «лихорадка», объясняемая «нехваткой времени», а с ней и дискредитация и самого Таинства.

Что страшного в том, если исповедь будет распределена в течение всей недели, и человек исповедуется не накануне, а за несколько дней или даже за неделю до Причастия, но сделает это «с чувством, с толком, с расстановкой»? Многим такое предположение покажется невозможным, кому-то даже еретическим. Однако подумаем: если прихожанин решил в какой-то день причащаться и загодя исповедуется, то все последующие дни перед Причастием у него будут проходить «в духе», то есть в состоянии особого соблюдения себя, когда он постоянно будет помнить о предстоящей встрече со Христом. Не окажется ли пребывание души в таком состоянии, наряду с таким же протяженным и потому вдумчивым и внимательным прочтением – «прочувствованием» приготовительных канонов, акафистов и молитв, более глубокой и существенной подготовкой, чем механическое, полусонное вычитывание правила к ночи накануне?

«Каким серьезным и важным становится день, который я должен провести в обычных занятиях, но который весь проходит во свете приближающейся встречи с Христом; как все то обычное и незначительное, заполняющее мое ежедневное существование, то, к чему я привык и на что не обращаю никакого внимания, приобретает новое значение. Всякое слово, сказанное мной, всякое действие, всякая мысль, приходящая мне в голову, становятся важными, единственными, непреложными; или они по существу связаны с ожиданием Христа, или противоречат ему. Само время, которое мы обычно так легко тратим, приобретает свое настоящее значение, как время либо спасения, либо погибели. Вся наша жизнь становится тем, чем она стала после пришествия Христа на землю: вознесением к Нему или уходом от Него во тьму и погибель. … Это предвкушение, однако, дается нам для того, чтобы мы, возлюбив Царство Божие, чаяли совершеннейшего общения с Богом в грядущем «невечернем дне». И каждый раз, как бы в предварение вкусив «мира и радости Царства Небесного», мы возвращаемся в земную жизнь, и опять перед нами длинный, узкий и трудный путь. Из праздника мы возвращаемся в жизнь поста, в жизнь приготовления и ожидания. Мы чаем вечера этой земной жизни, когда мы сделаемся участниками «Света тихого, святой славы бессмертного Отца Небесного», – начала, которому не будет конца» – писал прот. Александр Шмеман в своей небольшой, но исключительно важной и полезной, книжке «Великий Пост», которую надо бы иметь в своей библиотеке каждому священнику и мирянину, а также прочитывать ее Великим Постом.

 


Конечно, такой подход потребует обеспечения возможности регулярных исповедальных встреч со священником в протяжении служебной недели. Но ведь практика душепопечения и должна быть регулярной и равномерно насыщенной во времени. И если такая беседа не стеснена во времени, то тогда только и возможно ее влияние на настоящее духовное изменение души, и если в результате ее у человека появится покаянное чувство о себе, то и Таинство Покаяния в результате такой исповеди будет совершаться по истине, и пасомые будут возрастать опытно, прибегая к духовным встречам лишь «по делу», а не «по расписанию» и по всякому пустяшному, часто надуманному случаю.

В древности один старец отвечал так на вопрос о том, как жить по-христиански в мире: «Просто вспоминая, что завтра или через несколько дней я буду принимать Святое Причастие…». Это самое действенное средство воспитания в себе христианского характера, но над этим нужно (и стоит!) потрудиться как пастырям, так и пасомым. А то священник порой справедливо возмущается: «Что это вы мне списки грехов носите? Мне исповедь ваша нужна!» Но на это его надо бы спросить: «А ты их обучил, наставил, что есть настоящая исповедь и как ее нужно творить? Ты преподал им понимание чувства греха, и как свидетельствовать о нем, а не механически отчитываться в «плохих» поступках?» Так что этот процесс совместный и взаимный. Он кропотлив, труден, но, как всякое серьезное и важное дело, ведущее к внутреннему благодатному преображению верующей человеческой души – самому прекрасному, что есть на свете, – по-другому не совершается.

 


В Таинстве Исповеди пастырю даруются необычайные возможности изменения жизни его пасомых, приобщению их мистической жизни Тела Христова, введению в небесную реальность. Вот как об этом пишет в своей книге «Православное пастырское служение» Архимандрит Киприан (Керн): «…Посему, приступая к исповеднической деятельности вообще и к каждому грешнику в отдельности, пастырь должен помнить, сколь ответственно это служение. Помнить, что в его руках возможность и застращать и тем погубить слабого и грешного, а также и поднять, возродить и спасти ...

Исповедь есть поэтому для грешника дверь покаяния, выход на новый путь жизни, а для пастыря – возможность подойти к душе кающегося, начать его возрождение и перевоспитание… Духовнику дается в исповеди возможность внушить кающемуся, что есть христианское понимание жизни, мира, творчества и прочее. Духовник, сводящий исповедь или свои отношения с кающимися к обычному схематическому реестру грехов и добродетелей, расценивающий христианскую жизнь только как сумму добрых дел, понимающий Евангелие только как моральное учение, – этот пастырь просто ничего не понимает в деле пасения – спасения, а только является мертвым схоластом, ригористом, казуистом…».

Приведем еще одну цитату этого же автора: «От него зависит или запугать грешника, или его обнадежить, обременить его слабое и без того беспомощное сознание грозящими ему муками совести здесь и в будущей жизни, или же возродить его своей сострадательной любовью и вытащить из бездны греховной; надеть на его глаза шоры, на руки оковы, на язык возложить печать молчания и на все проявления жизни, на все зовы людей, на все свои собственные потребности произнести анафему, или же внушить ему, что он хоть и глубокий грешник, но носитель образа Божия; а образ Бога Творца состоит и в том, чтобы самому творить что-то положительное, чем можно преобразить свое духовное состояние, а не только все считать потерянным, а себя «окаянным», «треокаянным», погибшим и прочее». «Дар прощать выше дара исправлять наказанием», – писал митрополит Филарет.

Как бы продолжением этих мыслей являются слова протопресвитера Александра Шмемана из его книги «Святая Святым»: «И нет нужды постоянно проповедовать о грехе, судить и осуждать, ибо только тогда, когда человек слышит подлинный призыв и содержание Благой Вести, когда хоть немного приоткрывается Божественная глубина, мудрость и всеобъемлющий смысл этой Вести, становится он способным раскаяться. Настоящее христианское раскаяние – это, прежде всего, осознание им той бездны, что отделяет его от Бога и от всего того, что Бог дал и открыл человеку, от подлинной жизни. Только увидя Божественный Чертог украшенный, понимает человек, что нет у него одежды, чтобы войти в него… Наша проповедь слишком часто носит характер отвлеченного императива: это нужно, а этого не нужно делать; но ряд предписаний и приказов не есть проповедь. Проповедь есть всегда раскрытие, сначала положительного смысла и света учения Христова и только по отношению к нему – тьмы и зла греха. Только смысл делает предписание, правило, заповедь – убедительными и животворными».

 


Возможно ли поднять планку исповедной практики на достойную высоту в современной церковной жизни? Положительным ответ может стать только тогда, когда эта задача, равно как и возрождение всей литургической жизни, окажется в центре нашего внимания, усилий и служения. Нам нужно выработать (воссоздать) культуру исповеди и внедрять ее в церковные массы, что, несомненно, придаст животворные импульсы, столь необходимые нынешней церковной жизни. Так как это благородное дело практически осуществляется на уровне пастырей, то огромное значение в нем должно играть их самообразование. Об этом писал митрополит Антоний (Храповицкий) в упоминавшейся его «Исповеди»: «Мы имели и имеем полную возможность не ослаблять его до такой степени; мы и теперь можем это дело исправить: было бы только доброе желание, да доброе старание поработать – прежде всего, над самим собой». Пастырю необходимо честно соотносить свою православную веру, священническое призвание, долг и ответственность перед Богом за вверенные ему души с той исповеднической практикой, которая сегодня на деле им осуществляется. Ведущую же роль в общецерковном плане, конечно же, должны играть «пастырепастыри» – правящие епархиальные епископы.

 


В заключение сказанного об исповеди хочется привести еще одну цитату митрополита Антония: «Подумай об этом, иерей Божий, и пожалей и полюби человека. Никогда человек не бывает так прекрасен, так мил Богу, как тогда, когда он убивает перед Ним и перед тобой свою гордыню. Лишь только уничтожен этот главный враг нашего спасения, враг Божий, т.е. гордость, сейчас же душа исповедующегося становится открытой для восприятия самых святых мыслей, желаний, намерений и решений. Блажен ты, духовник, если Бог тебе скажет то, что именно может послужить на пользу твоему духовному чаду для совершенного им постепенного отрешения от прежних грехов. Но Бог помогает труждающимся, а не лежащим, говорит святитель Тихон Задонский, и вот ты и должен главною задачею своей жизни поставить приобретение опытности духовного врачевания, т.е. руководственных указаний христианам, как бороться с грехом, как укрепиться и в добродетели».

 


Теперь обратимся к самому началу данного очерка, точнее, к его заглавию. Как видно, в нем противопоставлены два названия одного и того же церковного богослужения, которое и является предметом этих рассуждений. И в семинарских учебниках, и в другой литературе указывается, что Литургия названа еще «обеднею», поскольку это служба, которая «служится перед обедом». На первый взгляд, все понятно и логично, однако, разные наименования одного предмета все же отражают и различие во взгляде на него. Как представляется, в нашем случае степень этого различия довольно существенна и самым негативным образом влияет на литургическую жизнь Церкви. Уже сами термины как бы «смотрят» в разные стороны: к примеру, в нынешнем церковном обиходе принято такое словосочетание, как «заказная обедня», но никак невозможно сказать «заказная Литургия». И так же нельзя сказать: «Божественная обедня», в то время как слово «Божественная» от «Литургия» неотделимо. Но, разумеется, разговор этот не об определениях, не о словах, но о том, что за ними стоит.

Формально, названиями «Божественная Литургия» и «Обедня» именуется одно и то же – главное богослужение Православной Церкви. Но фактически они свидетельствуют о двух психологически разных подходах к служению: один поднимает человека к Богу, открывая двери его души потоку Божественных энергий, являя Небо на земле; другой же представляет прихожанам невзрачное, обыденное («обеденное»), упрощенное и искаженное («концертное») действо, не дающее роста, а порой и заглушающее высшие свойства и способности души теми изъянами, несуразностями, нелепостями, непониманием и небрежением, о которых шла речь выше. Словно на блистательную одежду нашей великолепной и восхитительной Литургии набрасывается обыкновенный поношенный домашний халат; будто вместо величественного дворца нас вводят в обыкновенное присутственное заведение.

 


Речь идет о том, что в сегодняшней церковной жизни Евхаристия, Божественная Литургия еще далеко не встала в свой полный духовный рост, не заняла центрального, осевого места, присущего ей в Православной Церкви. К сожалению, имеет место какая-то всеобщая успокоенность и уверенность, что все уже совершено и ничего более делать не надо. И со стороны может показаться, что так оно и есть, ведь регулярно проводятся службы, народ в храмы худо-бедно ходит, исповедуется, причащается. Однако нынешнее положение Церкви – и духовное, и богослужебное, и организационное – еще далеки от должного состояния – от того, что делает ее главной созидающей духовной силой этого мира. И наиболее концентрированно это проявляется в литургической жизни наших приходов (да и, по правде сказать, немалого количества монастырей). Нужно всегда помнить, что плохой иконописью, служением, пением, неказистой, «фанерной» проповедью и т.п. мы сами принижаем, искажаем свою веру.

Формально, с точки зрения богослужебного устава служба вроде служится как положено, но с позиции сущности и целей, которые стоят перед церковным богослужением, признать удовлетворительным положение нельзя. Мало того, не будет преувеличением сказать, что оно у нас бедственное, и, может быть, более всего именно потому, что считается вполне устроенным и не вызывающим должной тревоги на уровне как священства, так и епископов, правящих архиереев (а именно в этой области церковной жизни могут истинно и концентрированно оцениваться плоды их архипастырских усилий). Не ощущается сегодня общецерковной обеспокоенности за то, что по существу является главным действием Церкви в мире – служение Божественной Литургии. А ведь наиболее коварен и разрушителен для организма тот недуг, который таковым не считается и не признается, потому что распространяется беспрепятственно и вроде безболезненно, впоследствии ставя пациента перед фактом необратимых последствий.

 


Кто как верит – тот так служит. Невозможно серьезно и трепетно относясь к этому великому служению, вместо величественно звучащего названия «Божественная Литургия» употреблять профанное, бытовое слово (почти что кухонное) – «обедня». Очевидно, что такое словесное принижение Таинства Евхаристии в значительной степени отражает исторически произошедшее у нас выхолащивание его духовной составляющей и замену формальным, простецким подходом в сознании прихожан и священства, в христианской жизни, в жизни всей Церкви.

Сколько бы мы ни твердили о необходимости для России возрождения Православия, сколько бы мы ни доказывали его преимущества или обращали внимание на его боговдохновенность и уникальность, но если мы не возродим повсеместно богослужебное звучание православной Литургии таким, каким оно должно быть на самом деле, то никого, кроме себя (и то не очень твердо) мы убедить не сможем, что и будет свидетельствовать о степени нашей религиозной состоятельности и зрелости. Божественная Литургия – ценнейшее достояние не только Православия, но и всего человечества, и нам дарована честь и привилегия служить ее и возрождать. Это тот «талант», который мы не имеем права зарывать в землю, но обязаны увеличивая преумножать, одаривая его благодатью весь мир, который сегодня, как, может быть, еще никогда ранее, столь остро нуждается в этом божественном свете. Нам всем нужно понять, что какие бы экономические и социальные усилия ни прилагались для подлинного, полноценного возрождения России, оно не сможет состояться без возрождения на ее просторах православной Божественной Литургии.

Но почему, согласно заглавию книги, Россию сможет возродить Литургия? Такое утверждение современному российскому обществу чуждо и непонятно. Сегодня принято надеяться на такие факторы как «демократизация», «гражданское общество», «модернизация», «вертикаль власти», «политический плюрализм» и т.п. – как средства российского возрождения. Возможно, они задачу решают в какой-то степени, но, как видим, пока немногое получается, несмотря на немалые усилия и затрачиваемые средства. Руководству страны, обществу нужно осознать, что главное, начальное условие всякого «подъема» и «возрождения» - это не политико-экономические факторы, а, прежде всего, морально-психологическое состояние общества, его духовно-нравственный фундамент. Никогда в истории не наблюдалось возрастания и расцвета страны без предшествующего подъема народного духа. И это не просто слова, но факты исторической действительности.

Нельзя не видеть, что сегодня морально-нравственный фундамент России разрушен. Российскому обществу не на что опереться, ему не на чем стоять, оно «разъезжается», подобно треснувшим льдинам в половодье. Никогда стране с такими нравственными недугами не стать ни успешной, ни даже устойчивой. Всегда неудачи страны являются прямым следствием моральной деградации ее граждан. Российская преступность, коррупция – главный тормоз страны, ее «мельничный жернов на шее», тянущий ее ко дну. Корни же ее – в той гнилой «морали», которую сегодня стали исповедовать миллионы наших сограждан. На этой разлагающейся почве никогда ничего доброго не взрастет, ожидания напрасны.

Успешное, устойчивое развитие государства, народа, общества, личности может осуществляться, лишь базируясь на природных, исконных для них духовно-нравственных, культурных, (религиозных) основаниях. Подтверждением данного аксиоматичного утверждения являются, к примеру, успехи в развитии послевоенной Японии, а в последние годы и Китая, Кореи, Индии, Сингапура и т.п., сумевших оживить и восстановить свои духовно-нравственные, исторические корни, что и послужило главной опорой их экономических достижений. И наоборот, забвение, игнорирование своих собственных начал, породивших общество, народ, нацию и государство, попытки развития по чуждым принципам неизбежно приводят к экономической, культурной и моральной деградации страны. Уничтожающий свои корни перестает расти.

Россия исконно является страной Литургии. Русские – народ литургичен по своей природе. Литургия, являясь главным православным богослужением, о котором говорилось выше, в переводе с греческого означает «общее дело». Для возрождения России и русских как созидательного народа нам нужно восстановить в полноте значимость обе эти стороны нашего бытия. Экономика, политика, разумно устроенная гражданская жизнь может иметь реальную позитивную перспективу лишь опираясь на прочное духовно-нравственное основание население страны. И никак не иначе!

Роль Божественной Литургии для нас подобна камешку, бросаемому в воду, от которого расходятся благодатные круги. А алгоритм ее воздействия таков: она является сакральным сердцем православной Церкви, самого Православия, и потому, восстановив повсеместно его правильное, мощное биение, мы оздоровим церковную жизнь, дадим силы для благотворного влияния на все общество. Как только в приходе начинает благоговейно служиться Божественная Литургия, людей начинают всерьез, регулярно просвещать в православном вероучении, так сразу же увеличивается приток прихожан, оживляется и становится полноценной и плодотворной их религиозная жизнь, появляются серьезные духовные ее плоды. Такая духовная атмосфера, возрожденная во всех храмах города неизбежно приведет к изменению социального, психологического климата, к улучшению отношений между людьми. Нормальная, здоровая морально-нравственная обстановка любого населенного пункта автоматически будет нормализовывать все социальные и, как следствие, экономические отношения. Эта закономерность давно известна, она действует всегда и везде.

По такой же схеме постепенно можно «привести в порядок» всю страну. А в этом и заключается значение Церкви как социального механизма, ее роль именно так и «исполняется», у нас просто крепко об этом забыли. Правильное массовое религиозное воздействие представляет собой мощный рычаг организации общества, вводя его в единые смысловые, бытийные, морально-нравственные координаты, давая точные оценки и ориентиры стремлениям и поступкам миллионам сограждан. Только так и обретается почва для возрастания России.

Вот таким образом «камешек» Литургии своими невидимыми кругами волн божественной благодати, которыми подспудно оживлялась Россия во все времена, должен придать главный импульс ее возрождению.

 

p
2bl

400
2br

Уроки: № 1  № 2  № 3  № 4  № 5  № 6  № 7  № 8  № 9  № 10  № 11  № 12

НА ГЛАВНУЮ | НАЗАД | НАВЕРХ